Сейчас он сидел неподвижно и вглядывался в глубь стеллажей. Неожиданно мне пришло в голову, что, быть может, мы могли бы с ним подружиться и вместе не отрываясь смотреть туда. Вдруг, словно прочитав мои мысли, г-н Гройс повернул ко мне свою птичью голову и спросил: «Зачем?..» Голос его был таким сдавленным и скрипучим, что, наверное, так могла бы заговорить галка, если бы захотела побеседовать с человеком. Я был уверен, что он обратился ко мне, хотя взор его уперся в мой ботинок, который, по всей видимости, он и избрал в свои собеседники. Не отрывая от туфли остановившегося взгляда, он открыл рот, словно желая заглотнуть как можно больше воздуха, и замер. Потом вдруг повернулся к стеллажам, вытянул шею и рассказал мне короткую историю своей жизни.
Он никогда не доходил до конца архива. Да и зачем?.. Каждое утро он бредет, ковыляя, вдоль этих бесконечных полок, заставленных древними фолиантами. Останавливается, заметив на старом нечищеном полу расплывшееся масляное пятно. Бог знает, кто и когда оставил здесь свой масляный след. Упорно г-н Гройс трет лопнувшим башмаком въевшееся в паркетины масло. Эту операцию проделывает он каждый раз, но пятно не исчезает. Оно принадлежит архиву, как и сам г-н Гройс. Немыслимо представить себе эти ряды пыльных книг, скрипящих полок и ветхого мусора без его ковыляющей шуршащей походки.
Он убежден, что архив не может существовать без него и дня. Ему кажется, что не приди он на службу хоть раз, как тьмы суетливых прожорливых негодяев ворвутся в архив и сухими шустрыми пальцами сотрут с книг их древнюю пыль. Потом жадно расхватают их и начнут вчитываться, всматриваться, ввинчиваться ненасытными своими глазами в существо фолиантов. И несчастные рукописи беззащитно распахнут перед ними свои страницы. Неистовые эти фанатики поспешно заглотят содержимое инкунабул и, отбросив уже ограбленные, примутся за другие. Нависнув стервятниками, беспощадно растерзают они нежное тело книг.
С тоской думает г-н Гройс: «Что могут дать им пожелтевшие эти страницы с шеренгами черных строк? Зачем хотят они навалиться тяжкой неутолимой своей страстью и выгрызть содержание манускриптов? Зачем знать им, что написано в этих книгах? И что делать им со знанием этим?..»
По ночам г-н Гройс иногда укладывается на коврик на крыльце архива, увязывает из тонкой суровой нити петлю, свободный ее конец закрепляет на ручке архивной двери, а в кольцо аккуратно продевает худую, галочью шею. Он боится, что не сумеет проснуться, когда пожиратели книг, эти чтецы, со свойственной им изворотливостью вскроют старинный замок и потянут дверь на себя. Он страшится, что не проснется, ибо ночные кошмары, стоит только ему сомкнуть веки, тащат его за собой в окаянную бездну, где уж нет старых кожаных переплетов, а тянутся отовсюду лишь жадные хваткие руки. От одной этой мысли ужас охватывает его, он сильнее затягивает петлю и сворачивается клубком.
Утро застает его на крыльце. При первых лучах этого блеклого солнца, еще не открыв глаза, г-н Гройс нащупывает петлю. Она на месте. Значит, негодяи не прорвались в архив этой ночью.
Поспешно вскакивает он и отпирает гремящий замок…
Слава о городском архиве, кажется, давно достигла других городов. Многие хотели бы посетить его, но в него непросто попасть. Ведь часто г-н Гройс закрывается изнутри на щеколду. И только любопытные дети, ложась на землю, ползают перед входом, пытаясь высмотреть в щель, каков же он, этот архив.
Но единственное, что удается им разглядеть, – это спину смотрителя, что сидит на старом ободранном табурете, вытянув галочью шею и глядя вдаль.
Что за книги хранятся в этом архиве, что за тайные рукописи покоятся в его недрах, какие древние манускрипты схоронены там под тяжестью времени? Жителям города не дано это знать. Да и сам г-н Гройс, даже если бы хотел, не мог бы приоткрыть эту тайну. Ведь он, как и все здесь, не умеет читать…
Я смотрел на него во все глаза – я не мог понять, шутит ли он или нет. Он не был похож на шутника – не двигаясь, сидел он на старом табурете, вытянув шею и глядя вдаль.
Его сдавленный голос так странно звучал в этом бесконечном пространстве, что вдруг нестерпимо захотелось мне, чтобы он уже закричал во все горло. Я шагнул к ближайшему стеллажу и схватил первую попавшуюся книгу. Г-н Гройс действительно вскрикнул, но вдруг голос его осекся, словно силы внезапно оставили его, он повалился вниз с табуретки, перевернулся и распластался на деревянном полу. Как будто бы он хотел нырнуть глубоко в воду, но в последний момент передумал и неумело ткнулся головой в пол.
Он лежал бездыханный. Я застыл в онемении. И тут бесконечные стеллажи, что простояли здесь как будто века, пришли в движение. Достаточно было одной снятой с полки случайной книги, чтобы вся эта бесконечная армада возвышающихся, уходящих в бесконечность шкафов, словно исполинское домино, зашаталась, мгновение пытаясь удержать равновесие, и наконец с оглушающим грохотом рухнула на пол. В огромном облаке пыли я потерял Гройса. Я двинулся на ощупь, но тут же споткнулся и упал, больно стукнувшись коленом о стеллаж. Я попытался на что-нибудь опереться, но руки мои лишь проваливались в горы пыли. Сидя на полу, я стал ощупывать пространство вокруг себя, но не нашел ни одной книги, словно их никогда и не было здесь. Я поднялся на ноги. Глаза застилало пыльное марево. Сквозь него мне удалось разглядеть – книг нигде не было. В это невозможно было поверить. Но это была правда. Все древние фолианты, все эти бесконечные тома рассыпались в прах.
С трудом зажав в руке единственную сохранившуюся книгу, я выбрался наружу. У двери архива собралась небольшая толпа любопытных. «Там, там, – закричал я, – там г-н Гройс! – Толпа с любопытством слушала мои крики. – С ним плохо! Он упал! Умер! – продолжал кричать я. – Его больше нет!» Люди сочувственно качали головами. Двое шустрых братьев, одетых в нелепую униформу (они почему-то называли себя почтмейстерами, хотя почты в городе я не заметил), подскочили ко мне, схватили за рукав и немедленно начали всхлипывать.
А какой-то не в меру упитанный господин тяжело вздохнул и, как мне показалось, несколько притворно произнес: «Ах, какая судьба…» После чего стал пятиться задом, да и вся небольшая толпа вместе с ним как-то неуклюже, но достаточно проворно задвигалась и стала растворяться прямо у меня на глазах. Лишь братья, не отпуская мой рукав, продолжали всхлипывать и приговаривать: «О, беда, беда! Зачем он покинул нас?..» Но уже через несколько минут и они, обнявшись и хныкая, исчезли за углом. Я остался один возле двери архива. Последняя дамочка, уходя и, по-моему, проникшись сочувствием более ко мне, чем к покойному, тихим голосом прошелестела: «Время его пришло».
Я не понимал, что бы все это могло означать. Но толпа так быстро исчезла, что мне даже не у кого было спросить, что происходит. Еще некоторое время потоптавшись на месте и чувствуя совершенный идиотизм своего положения, я поспешил в кабачок, чтобы сообщить о случившемся. По дороге меня перехватил тот самый упитанный господин, что выражал свои соболезнования, и шепотом, поминутно оглядываясь и тыча пальцем в сторону исчезнувших братьев, сообщил: «Не верьте, не верьте им. Это обман. Они выдают себя за почтмейстера. Лгуны! Они только замещают его!» Он поминутно хватал меня за плечо и так близко склонялся к моему уху, что казалось, еще чуть-чуть, и он просто залезет в него. Мне пришлось убыстрить шаг. Насилу я отделался от этого странного господина.
Когда я, распахнув дверь, почти вбежал в кабачок, все начали, вздыхая, вставать. А кабачник громким голосом, смотря на меня, объявил: «Несчастье постигло г-на Гройса. Он умер». Секунду длилось молчание, после чего все вновь уселись и занялись прежними разговорами.
Я был поражен. Неужели в этом городе так не любили несчастного архивариуса, что никто даже не пожалел о нем? Растерянный, вышел я из дверей кабачка. Г-н Прюк, стоявший на другой стороне улочки, подошел ко мне подпрыгивающей походкой и, несколько кося правым глазом, произнес: «Позвольте полюбопытствовать, что за чудесный фолиант прижимаете вы к своему сердцу?» Эта напыщенная фраза вернула меня к действительности: я был настолько взволнован, что даже не заметил, как все это время держал под мышкой книгу, вынесенную мной из архива. Наконец я ее рассмотрел – это было довольно потертое старое издание «Знаменитых людей». Его трудно было назвать «чудесным фолиантом». И вдруг я вспомнил то удивительное признание, которым огорошил меня перед смертью г-н Гройс. Честно говоря, я не поверил ему тогда – уж слишком неправдоподобно это звучало.
