Да, большинство было против них, но зато меньшинство было наэлектризовано великой идеей переустройства мира, которая помогала обращать в свою веру не хуже христианства. Так к коммунизму пришли легионеры Франтишек Юзьвяк[247] и Владислав Броневский, эндек Ежи Путрамент, ксёндз Стефан Матушевский[248], антисоветский партизан Тадеуш Конвицкий, сын репрессированных в СССР родителей Тадеуш Боровский, дочь соратника Пилсудского – Ванда Василевская и даже богемная красавица Изабелла «Чайка» Стахович, кружившая головы Виткевичу, Гомбровичу и Ивашкевичу. У декадента Пшибышевского и то двое детей еще до войны отдались стихии революции: дочь написала две пьесы о якобинцах (по одной из них Анджей Вайда много позже поставил фильм «Дантон»), а сын возглавил Московскую консерваторию, где внедрил обучение марксизму-ленинизму (что, впрочем, не спасло его от расстрела). Так же к коммунизму пришел и Лем. Мы знаем это из дневников его приятеля – католического писателя и бывшего эндека Яна Юзефа Щепаньского. Вот что тот написал 4 сентября 1952 года: «По возвращении из отпуска ко мне ходит Лем и проповедует. Может, не столько марксизм, сколько одобрение марксизма. Говорит очень ярко, у него есть четкое представление о будущем и о необходимых преобразованиях в культуре. Во многом он прав. Одно беспокоит: ни один из существующих минусов нашей действительности не служит для него аргументом против теоретического принципа. Если что-то у нас не сходится, то по вине халтурщиков и дураков, не умеющих реализовать этот принцип». Или вот еще запись 7 января 1953 года: «В субботу Лем читал мне фрагменты своего романа. Он по-прежнему охвачен видением будущего, в котором все проблемы будут решены благодаря технике, а современность кажется ему неважным этапом. Этапом, уже получившим оправдание». А вот 13 ноября 1955 года: «Закончил читать книгу Лема („Неутраченное время“. – В. В.) и по пути купил номер „Новы культуры“ с его большой статьей о современных темах в литературе. Эта статья помогла мне осознать, какие я имею претензии не столько к его книге, сколько к нему самому. Речь о проблеме „внутреннего зла“ в социализме. Лем отрицает его существование, стоя на почве „партийности литературы“». И наконец, 13 апреля 1956 года: «Был у Лема. Он сказал: „Год назад ты был на тех самых позициях, что и сейчас, а я был очень красный. А сегодня мы на одних и тех же позициях. Все благодаря умелой политике ЦК“»[249]. Вдобавок вписьме товарищу по научному лекторию в Ягеллонском университете Ежи Врублевскому, написанном 29 декабря 1953 года, Лем прямо называет себя и Врублевского «марксистами», хотя при этом и подмечает, что марксизм не может ответить на вопрос, почему одни страны возвышаются, а другие слабеют, и не в состоянии предсказать последствий социалистической перестройки общества: «Если мой дом плохо построен и грозит обрушением, я поступлю правильно, снеся его. Но из того, что дом шаткий и представляет опасность для жителей, не следует, что новый будет идеален»[250]. Наконец, в статье 1953 года «Империализм на Марсе» Лем с пылом противопоставил американской фантастике, которая под видом будущего описывает ужасное настоящее капитализма, фантастику соцстран, действительно устремленную в грядущее[251].
Наряду с идеологией была еще одна причина, толкавшая Лема в коммунизм, – национальная. Во-первых, коммунистическая власть, в отличие от всех предыдущих, перестала относиться к евреям как к людям второго сорта. Уже за одно это ей многое можно было простить. Шутка ли, в преддверии праздника Йом Кипур в 1947 году польское радио пустило в эфир молитву «Кол нидрей». «Люди, которые оборвали все связи с еврейской группой, которые не участвовали в синагогальной службе, говорили, что та передача в праздничный вечер Йом Кипур потрясла их»[252]. А во-вторых, лишь коммунистическая власть стояла между немногими уцелевшими евреями и огромным большинством населения, не желавшим видеть евреев на своей земле. Начальник секции иностранных дел Представительства правительства в стране Роман Кнолль уже в 1943 году докладывал в Лондон: «<…> Возвращение евреев в покинутые ими учреждения и места работы абсолютно исключено, даже если их будет куда меньше. Нееврейское население заняло места евреев в городах и местечках, и это на большей части страны коренное изменение, которое носит характер окончательного. Возвращение евреев воспринималось бы массами не как реституция, а как вторжение, против которого они защищались бы даже физическим путем»[253]. И действительно, стоило евреям летом 1945 года потянуться к своим брошенным домам, как в стране тут же ожил антисемитизм, подпитываемый легендами о ритуальных убийствах христианских детей. Часть антикоммунистического подполья (скорее всего, эндеки из Национальных вооруженных сил) устроила «акции на транспорте», расстреляв до двухсот еврейских репатриантов, которых они вытащили из поездов[254]. Краковский воевода сообщал в июне 1945 года: «<…> Достаточно мелкого инцидента или самого невероятного слуха, чтобы вызвать серьезные эксцессы. Вопрос отношения общества к евреям представляет серьезную проблему»[255]. Центральный еврейский комитет даже обратился к краковскому митрополиту Адаму Сапеге с просьбой повлиять на ситуацию, но тщетно: Сапега не прореагировал, как не прореагировал в свое время Шептицкий, когда к нему с просьбой воздействовать на паству обращался архиепископ Твардовский, переживавший уже за волынских поляков. И 11 августа 1945 года по Кракову пронесся погром, действительно вызванный невероятным слухом – все о том же ритуальном убийстве. Какие-то мальчишки в очередной раз забросали камнями синагогу в еврейском районе Казимеж. Одного из них поймал находившийся в синагоге солдат и, затащив внутрь, надавал по заду. Пострадавший выбежал наружу и закричал, что видел окровавленные детские останки. Собралась толпа, которая разгромила и сожгла синагогу, а затем пошла по квартирам, причем в толпе оказалось немало солдат и милиционеров, которые взялись проверять документы у прохожих, выискивая евреев, и таким образом придавали всему происходящему вид спланированной акции (жители насмотрелись таких при немцах). По официальным данным, погибла одна женщина (56-летняя Роза Бергер, в январе освобожденная Красной армией из Аушвица), по неофициальным – как минимум пять. Пресса (в том числе католическая) выступила с резким осуждением погрома и антисемитизма в целом, несколько человек получили сроки от года до семи лет[256].
И что толку? Уже на следующий год, 4 июля, куда более масштабный погром прокатился по Кельцам. Там тоже все началось с показаний ребенка и тоже активную роль в погроме сыграли милиционеры. Погибли не менее 39 евреев, среди которых и председатель местного отделения Центрального еврейского комитета Северин Кахане – дальний родственник Лема, тоже одно время прятавшийся у Джули. Власти, проявившие исключительную расхлябанность в ходе погрома, все же организовали торжественные похороны его жертв, а затем приговорили девятерых погромщиков к расстрелу и еще троих – к длительному заключению (позднее состоялось восемь новых процессов, в ходе которых 26 человек получили небольшие сроки)[257]. Но это не помогло им спасти лицо: множество евреев потянулись прочь из Польши. Уже к сентябрю 1946 года 63 000 евреев покинули страну (из примерно 240 000). Эмиграция продолжалась до 1951 года, когда правительство запретило выезд в Израиль. К тому времени в Польше оставались не более 80 000 евреев[258].
