– Ваша честь! – Юрий Михайлович вскакивает с места и трясёт перед напряжёнными зрителями ещё одним ученическим дневником.
– Это прошлогодний дневник Алисы, и здесь всё диаметрально противоположно! – снова шелестят страницы. – Громко разговаривает на уроке! Не расстаётся с телефоном! Взяла вещи и ушла посреди занятия! Грубо отвечала преподавателю! – он смотрит на прокурора Лобанову, наверняка чувствуя себя победителем. Думаю, адвокат всеми силами стремится произвести впечатление на бывшую жену и одержать над ней верх, а Безуглов – лишь пешка в этой опасной игре. – Что вы на это скажете, свидетель? Как я понимаю, речь идёт об одной и той же ученице?
Алексей Михайлович будто бы смущается, подносит кулак ко рту и неловко откашливается.
– Да… У Алисы бывают… – делает паузу, пытаясь подобрать нужное слово, – странности. Она очень часто меняет имидж: причёску, одежду и даже иногда… как будто сама по себе меняется, становится более замкнутой и избегает людей…
– Значит, вы признаёте, что Алиса Лужицкая отличалась нестабильностью в поведении? – широко улыбаясь, уточняет адвокат. Он ждёт подтверждения уже витающего в воздухе диагноза и готовится получить дозу шумных аплодисментов. Всё-таки этот маленький адвокатишка – искусный манипулятор. Теперь я понимаю, почему прокурор Лобанова подала на развод.
– Да, но это не значит, что она какая-то… ненормальная… Я ведь уже говорил, девочка воспитывалась в детском доме и в двенадцать лет потеряла память.
– Спасибо, – обрывает неуклюжую реплику защитник Егоров. – Ваша честь, к свидетелю вопросов больше не имею.
– Постойте, – прокурор Лобанова не разделяет ликующего настроения бывшего мужа и не чувствует себя побеждённой. Она резко вскакивает из-за стола; стул жалобно скрипит и падает на пол. – У меня есть ещё один вопрос. Вы ведь видели, как Алиса Лужицкая 19 июля выходила из кабинета подсудимого? В каком она была состоянии?
Вьюшин слегка пошатывается, но вовремя хватается за край трибуны, бросает презрительный взгляд на подсудимого и в очередной раз вздыхает.
– Да, я всё видел. У неё началась паническая атака. Ей не хватало воздуха, и она громко кричала. Казалось, сейчас захлебнётся рыданиями. Как же она тогда рыдала! – закрывает лицо руками и замирает на несколько минут. Вдруг поворачивается в сторону Безуглова и смотрит так, точно видит директора «Фатума» впервые. Нижняя губа подрагивает, широко раздуваются ноздри, а глаза превращаются в узкие щёлки.
– Этот человек – чудовище! Он страшный манипулятор. Моя дочь тоже погибла из-за него!
Я роняю ручку; она катится по грязному полу и прячется под чужим ботинком. Ещё пара секунд – и раздаётся хруст. Человек уничтожает бедняжку, навсегда лишая её способности облекать ещё немые идеи в словесную плоть. Хорошо, что я взяла с собой карандаш. Правда, после таких заявлений хочется захлопнуть записную книжку и уйти из здания суда. Это место, где разрушаются идеалы и робкие надежды на хэппи-энд. Неужели Рудольф Валерьевич мог довести кого-то до самоубийства?
…моя дочь тоже погибла из-за него…
О чём говорит куратор и почему он продолжает смотреть на подсудимого с такой испепеляющей ненавистью?
– Не приплетай сюда Анну, – морщится директор «Фатума». Кажется, он действительно выбит из колеи. Понятия не имею, о какой Анне идёт речь, но, думаю, Безуглов чувствует вину перед ней. Ещё немного – и склонит голову, во всём признается, потребует приглашения на казнь, потому что терпеть муки полоумной совести выше его сил.
– А разве не ради любовных связей ты открыл эту школу? Крутишь романы с молоденькими студентками, высмеиваешь их творчество и разбиваешь чужие мечты. Знаешь, как страдала моя дочь, когда ты её бросил? Она кричала, что ей больше незачем жить! Из-за такого недочеловека, как ты! – свидетель сжимает кулаки с такой силой, что белеют костяшки. В эту минуту он похож на разъярённого зверя: кажется, ещё немного – и набросится, чтобы растерзать жертву.
– Ваша честь! Я протестую! – пытается спасти положение бедный адвокат. На щеках выступают болезненные пунцовые пятна. Он не может допустить поражения и не хочет видеть торжествующий взгляд прокурора. Снова выставляет на всеобщее обозрение обручальное кольцо, но голос звучит уже совсем не так уверенно, как несколько минут назад.
– Всё это не имеет отношения к делу. Как вы могли заметить, свидетель испытывает личную неприязнь к моему подзащитному. Прошу принять это во внимание.
Судья кивает, берёт молоточек и задумчиво вертит в руках.
– Ваша честь, – прерывает его раздумья Елена Лобанова, – вопросов к свидетелю больше не имею.
Абсолютно непроницаемое лицо. Сложно догадаться, о чём она думает. Возможно, жалеет о том, что однажды связала себя узами брака с эгоистом, который едва ли когда-нибудь сможет подарить избраннице столько же любви и нежности, сколько дарит самому себе.
Вьюшин уходит – подавленный, сгорбленный, с выпотрошенной душой; прямо сейчас, в кромешной тьме его хрупкого мира, не остаётся ничего, кроме пустоты. Думаю, она поглотила даже ненависть. Но и подсудимый выглядит измученным, точно кто-то поджёг его сердце, и оно сгорело дотла, оставив после себя ничтожную горстку пепла. Кто эта Анна и почему воспоминание о ней приносит сильному, как скала, человеку столько боли? Делает его мягким, как расплавленный пластилин?
– На самом деле, – вдруг начинает говорить он, – я очень виноват перед дочерью Алексея Михайловича.
Адвокат замирает в недоумении; широко распахнутыми глазами он наблюдает за каждым отточенным жестом подзащитного. А тот наливает воду – мимо стакана, и все видят, как трясутся слабые руки с красной нитью на запястье.
– Она очень плохо писала… А я не мог лгать ей. Бедная девочка! Она всем сердцем любила своего жестокого преподавателя, который стал для неё тираном.
Зрители расчувствовались и снова приняли сторону подсудимого. Мы охотнее всего понимаем тех, кто совершает ошибки и сам же раскаивается в содеянном. И ты тотчас же успокаиваешься: значит, ничего страшного, все люди неидеальны, всё будет в порядке, надо только покаяться… Бог простит и в знак утешения похлопает тебя по спине.
Если честно, мне всё ещё не по себе. Упоминание об Анне многое изменило, и я почти верю в виновность подсудимого, потому что Вьюшин не умеет врать. Возможно ли, что директор использовал бедную девушку, бросив к её ногам прекрасные, но ложные надежды, чтобы однажды растоптать и оставить след, который ничем невозможно стереть?
– Приглашается свидетель Иванов Лаврентий Петрович, студент факультета поэзии.
Это Лавр – самый добродушный человек во вселенной. Такой смешной и нелепый, как, впрочем, и всегда; но забавнее всего, что он вообще не осознаёт собственной нелепости, и от этого хочется смеяться ещё громче и сильнее. Встаёт у трибуны и поправляет галстук-бабочку. Всегда заботится о внешнем виде: строгий классический костюм, до блеска начищенные ботинки, слегка приподнятые на затылке светлые волосы. Когда замечаешь на себе его по-детски любопытный взгляд, чувствуешь, как невесомое тепло наполняет каждую клеточку похожего на шахматную доску тела. И сам на пару мгновений становишься таким же беспечным ребёнком, гоняющимся за солнечным диском, как за футбольным мечом. Перед началом неизбежного диалога Лаврентий оглядывает публику и судорожно трёт кончик вздёрнутого носа. Он ведёт себя так каждый раз, когда собирается читать стихи.
– Прошу прощения, не Ивано́в, как вы изволили выразиться, а Ива́нов, с ударением на первом слоге. Знаете такого поэта Серебряного века? – Лавр вынимает из кармана синих брюк скомканный листок бумаги, разглаживает и откашливается…
– Извините… Алиса была мне так дорога! Я написал эпитафию и хочу прочесть её вам, – откидывает голову, вытягивает вперёд измятый лист и готовится произнести первую фразу, но судья скрещивает руки и отрицательно качает головой.
– Уважаемый свидетель, суд просит вас воздержаться от лирических отступлений.
