На восток дул ветер над холодными, серо-зелеными океанскими валами, в сторону Тарабона, куда направлялись корабли и, бросив якоря на протяжении нескольких миль вдоль низкого берега, ждали своей очереди войти в гавань Танчико для разгрузки. Еще больше кораблей, больших и малых, теснилось в огромной гавани, баржи сновали туда-сюда, перевозя на берег людей и грузы, – поскольку уже не оставалось места у городских доков. Жители Танчико, и без того напуганные падением столицы перед их новыми повелителями – с их чудными обычаями, странными животными, женщинами на привязи, способными направлять Силу, – пришли в еще больший ужас, когда прибыл флот, поражавший своим числом. И все эти корабли доставили не только солдат, но и остроглазых купцов, ремесленников с их инструментами, целые семейства с фургонами, нагруженными сельскохозяйственной утварью и неведомыми растениями. И хотя блюли закон новые король и панарх, которые, впрочем, присягнули какой-то Императрице за семью морями, и хотя шончанская знать заняла множество дворцов и требовала куда большего повиновения, чем любой тарабонский лорд или леди, для большинства народа жизнь изменилась мало, разве что к лучшему. С простым людом шончанские Высокородные дела почти не имели, а со странными обычаями вполне можно смириться и привыкнуть к ним. Анархия, терзавшая и раздиравшая страну, ушла в прошлое, а вместе с ней канул в воспоминания и голод. Мятежники, разбойники, Принявшие Дракона, которые наводнили край, были либо истреблены, либо схвачены, а избежавшие подобной участи были оттеснены на Равнину Алмот, и торговля вновь ожила. Заполонившие городские улицы орды голодных беженцев вернулись в свои деревни, на свои фермы. И новоприбывших в Танчико было ровно столько, сколько мог без труда прокормить город. Несмотря на глубокие снега, солдаты и купцы, ремесленники и земледельцы тысячами и десятками тысяч растекались из столицы по всему Тарабону, но ледяной ветер, хлестнувший по Танчико, утихомирил город, и после бед первых дней большинство смирилось со своей участью.
На восток, на многие лиги дул ветер, то стихая, то усиливаясь, все время на восток, понемногу забирая к югу через леса и равнины, застывшие в зимнем саване, с голыми ветвями и бурой травой, над последним перекрестком, где некогда пролегала граница между Тарабоном и Амадицией. Граница осталась, но лишь по названию – таможенные посты разобраны, стражи нет. На восток и на юг, вокруг южных отрогов Гор Тумана, огибая высокие стены Амадора. Завоеванного Амадора. Над массивной Цитаделью Света хлопало на ветру знамя – казалось, с него вот-вот слетит золотой ястреб, сжимавший в когтях молнии. Редко местные жители покидали дома, разве что при крайней необходимости, и эти немногие торопливо пробегали по замерзшим улицам, завернувшись в плащи и опустив взгляд. Причем смотрели они под ноги не только потому, что опасались поскользнуться на гладких камнях мостовой, но и чтобы не взглянуть случайно на проезжающего мимо шончанина верхом на чудовище, смахивающем на кошку с бронзовой чешуей, ростом с добрую лошадь, или на тарабонцев в стальных вуалях, охраняющих группки пленников – некогда бывших Чад Света, теперь в цепях и, точно тягловые животные, впряженных в фургоны оставляющих город беженцев. Полтора месяца длилось владычество Шончан, и жители столицы Амадиции воспринимали пронзительный ветер как некую кару, и те, кто не клял свою долю, терзался мыслями, за какие грехи обрушилась на них такая кара.
Завывая, несся ветер на восток над обезлюдевшим краем, над сожженными деревнями и разрушенными фермами, над деревнями, где еще жили люди, – таких было меньше половины. Снег белым покрывалом накрывал обугленные стропила, брошенные амбары, и к голодной смерти добавлялась гибель от пронизывающего холода. Здесь уже успели пройтись меч, топор и копье, и сталь оружия готова была убивать вновь и вновь. На восток дул ветер, пока не застонал он свою погребальную песнь над не обнесенной стенами Абилой. Над городскими сторожевыми башнями не было флагов, ибо здесь обосновался Пророк лорда Дракона, а Пророку не нужны никакие знамена, ему достаточно одного имени. В Абиле людей пробирало дрожью не от ветра, они дрожали скорее при одном упоминании Пророка. Да и повсюду, услышав это имя, люди содрогались.
Шагая прочь от высокого купеческого особняка, где жил Масима, Перрин натягивал перчатки. Ветер рвал полы подбитого мехом плаща. Солнце на небе едва грело, и морозный воздух глубоко запускал свои пальцы. Перрин старался, чтобы лицо не выдавало его чувств, но он был слишком рассержен и холода не ощущал. С трудом он удерживал руки подальше от висевшего на поясе топора. Масима – он не будет звать этого человека Пророком, даже в мыслях не станет! – весьма вероятно, глупец и уж наверняка безумец. Но глупец, обладающий властью, которой не имели порой и короли, вдобавок – сумасшедший.
По обеим сторонам улицы толпились охранники Масимы, они виднелись и за углом улицы: костлявые парни в краденых шелках, безбородые подмастерья в рваных куртках, некогда дородные купцы в обносках тонкой шерсти. Над ними туманом клубился парок от дыхания, некоторые без плащей дрожали от холода, но у всех было оружие – кто сжимал древко копья, кто держал взведенный арбалет. Тем не менее враждебным никто не выглядел. Они знали, что Перрин сказался знакомым Пророка, и провожали его с открытыми ртами, точно ждали, что он сейчас подпрыгнет и полетит. Или хотя бы перекувыркнется в воздухе. Перрин чуял горьковатый запах дыма из городских печных труб. От людей же пахло немытыми телами, застарелым потом, рвением и страхом. И еще странным возбуждением, которого он не распознал раньше, – отражением безумия Масимы. Враждебны или нет, по приказу Масимы они убьют его, как убьют и любого другого. По приказу Масимы они утопят в крови любую страну. Принюхиваясь к ним, он ощущал холод, проникавший глубже самого сильного зимнего ветра. И больше прежнего радовался, что отказался взять с собой Фэйли.
Те, кого Перрин оставил с лошадьми, играли на расчищенном от снежной каши пятачке мостовой в кости. Он не доверял Масиме и не разрешил увести своего гнедого в стойло, и спутники его не доверяли тоже. Дому и охранникам они уделяли куда больше внимания, чем игре. Едва появился Перрин, трое Стражей вскочили на ноги, впились взорами в тех, кто шел за его спиной. Они знали, какие чувства испытывали в том доме Айз Седай. Неалд помедлил, подбирая кости и монеты. Франтоватый Аша’ман то и дело подкручивал усы, с ухмылкой поглядывая на женщин, но и он стоял напружинившись, настороженный, как кот.
– Я уж думал, нам придется оттуда с боем прорываться, – пробормотал за спиной Перрина Илайас. Однако его золотистые глаза были спокойны. Худощавый мужчина в летах, в широкополой шляпе, с седыми длинными волосами, свисавшими на спину до пояса, и борода – лопатой на груди. У пояса – не меч, а длинный нож. Но он когда-то был Стражем. И оставался им до сих пор.
– Только одно и ладно, – сказал ему Перрин, забирая у Неалда поводья Трудяги. Аша’ман вопросительно вздернул бровь, но Перрин покачал головой, не вникая в суть этого вопроса, и Неалд, скривив губы, вручил Илайасу поводья мышастого мерина, а потом влез на своего серого в яблоках.
У Перрина не было времени гадать о причинах сумрачного вида мурандийца. Ранд послал Перрина привести Масиму, и Масима придет. Как всегда, когда он в последнее время думал о Ранде, в голове его вихрем закружились цвета, краски, и, как всегда, он проигнорировал их. Масима – та еще задачка, и Перрину не до того, чтобы изводиться мыслями о каких-то красках. Это проклятый человек считает святотатством, когда кто-то, кроме Ранда, касается Единой Силы. Для него Ранд, казалось, не был простым смертным; он был сам Свет, обретший плоть! Так что не будет никаких Перемещений, быстрого броска в Кайриэн через переходные врата, созданные кем-то из Аша’манов, как ни старался Перрин переубедить Масиму. Весь путь придется проделать верхом – все четыре с лишком сотни лиг, и одному Свету ведомо, что их ждет в дороге. И нужно сохранить в тайне и кто они такие, и кто такой Масима. Таков был приказ Ранда.
