За кулисами этого дошедшего до шаблонности топологического буйства Даниил Андреев, вспомнивший Данте с его многоэтажной структурой Ада и Рая, но придавший этим этажам статус параллельных измерений и размноживший их в немыслимом универсуме "Розы мира" до неисчислимости. За кулисами этого шаблона также находится Карлос Кастанеда, говоривший, что вселенная подобна луковице с разными слоями. Пионером же образа-идеи многоэтажной потусторонности в советской художественной литературе был, по-видимому, Владимир Орлов, автор "Альтиста Данилова"; Орлов еще до того, как широкие слои российской интеллигенции познакомились с Даниилом Андреевым и Кастанедой, вспомнил о Данте и с намеком на дантовский ад построил свой многоэтажный демонический мир, который на жаргоне демонов называется "Девятью слоями". Пока - еще только девятью. Потом параллельных демонических миров будет выявлено в количестве ровно одна потенциальная бесконечность. Ну, а многочисленности планет и иных цивилизаций любители космической фантастики уже не удивляются. Может быть, своего апогея идея многослойности на почве русской фантастической литературы достигла в романе А.Лазарчука "Солдаты Вавилона" (в эпопее "Опоздавшие к лету"). Там параллельные миры нумеруются почему-то буквами еврейского алфавита, и отношения между "слоями" и "уровнями" столь сложны и запутанны, что обалдевший от прыжков между параллельными измерениями "сталкер" восклицает, обращаясь к своему коллеге: "Тебе не приходило в голову, что никаких уровней, никаких слоев вообще не существует? И это все - лишь наше истолкование - примитивное - того, что все происходит с нами, здесь и сейчас? Как тот фокус с двумя зеркалами..."194). Ну, а названия романов, наверное, самого популярного из современных российских фантастов Сергея Лукьяненко говорят сами за себя: "Императоры иллюзий", "Лабиринт отражений", "Фальшивые зеркала", "Прозрачные витражи". Действие двух последних романов происходит в иллюзорной реальности киберпространства, и, кстати, некоторые критики считают эти романы вторичными по отношению к "киберпанковской" повести Пелевина "Принц Госплана" - да и сам Лукьяненко в одной из своих статей признал, что эта повесть оказала на него большое влияние.
На общецивилизационную ситуацию двадцатого века накладывается специфика эпохи, недавно пережитой Россией, - эпохи перехода, в которой жизнь действительно начинала напоминать кошмарное сновидение. Ведь, вообще, чем сон отличается от яви? Тем, что явь последовательно развивается изо дня в день, события сегодняшнего дня логично продолжают события вчерашнего. В философской литературе это свойство яви в ее отличие от сна называется "когерентностью". А когда вчера было одно, а сегодня - совсем другое, и связи между ними нет - вот тогда каждое утро и начинаешь думать - это ты проснулся или заснул?
Советские люди, несомненно, мыслят свое существование в Советском Союзе как истинную реальность, а все, что произошло после перестройки - как кошмарный сон, и в тайне думают, что еще возможно пробуждение. Вот что написал Герман Гессе в эпоху, которая была очень схожа с эпохой, пережитой Россией в конце XX века - Германия только что пережила страшную войну, только что перестала быть кайзеровской и впала, вследствие войны и репараций, в страшную нищету: "Настоящим страданием, настоящим адом человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две эпохи, две культуры и две религии. Если бы человеку античности пришлось жить в средневековье, он бы, бедняга, в нем задохнулся, как задохнулся бы дикарь в нашей цивилизации. Но есть эпохи, когда целое поколение оказывается между двумя эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что утрачивает всякую естественность, всякую преемственность в обычаях, всякую защищенность и непорочность!" 195) О том, какое значение имеет переломность эпох в отношении Пелевина, точно сказано Генисом: "Писатель, живущий на сломе эпох, он населяет свои тексты героями, живущими в двух мирах" 196).
Когда одна реальность резко сменяет другую, то вчерашняя явь начинает казаться далеким сном - "Жизнь моя, иль ты приснилась мне?" Философы прошлого писали труды под названием "Диалектика абстрактного и конкретного", "Диалектика божественного и человеческого". Современному философу надо бы написать "Диалектика сна и яви", Пелевин исследует эту диалектику методами беллетристики. В рассказе Пелевина "День бульдозериста" рабочий спокойно работает на атомном заводе, вдруг его ударяет по голове отцепившейся с крюка водородной бомбой - и он вспоминает, что никакой он не рабочий, а внедрившийся на завод американский резидент. А если бы не ударило его - так бы и спился спокойно, никогда не увидев Родину.
А в рассказе "Спи" прямо так и сказано: все люди, все человечество пока занято своими делам - одновременно спит и видит сны, и сны эти смешиваются с реальностью в нерасслаивающийся коктейль. В этом рассказе, вероятно, можно усмотреть влияние Гурджиева - Успенского, много риторических сил потративших на объяснение того, что обычные люди постоянно находятся во сне, а даром проснуться обладают лишь избранные и лишь в результате тяжелых упражнений.
Если возможен выбор не между сном и явью, а между двумя снами, то наше сновидение приближается к совершенству телевидения. Телевидение тем демократичнее и снов, и кинематографа, поскольку оно и является следующей ступенью в развитии виртуальных технологий, что в нем можно переключать каналы. В политике не так - пульт один а избирателей вон сколько. Если бы каждый мог сам себе выбрать, что он хочет смотреть следующие пять лет по телевизору - Путина или Зюганова. Потом бы сравнили, у кого страна погибла, а у кого процвела. Но реальность больше похожа не на телепрограмму, а на сновидение - реальность, как и сон, невозможно переключить.
Телевидение неразрывно связано с политикой и политизированностью, а публичность неодолимо влечет людей; несмотря на низкий престиж профессии публичного политика, эта роль привлекает даже богатых предпринимателей, и одна из главных причин этого влечения - телевидение; борьба за место в публичной политике есть борьба за место на телеэкране.
Телевидение интересно тем, что является легким и широкодоступным средством присниться кому-то. Человек перед телекамерой начинает выкидывать бог знает что, потому что он знает - благодаря телекамере он сам становится сном, а то и кошмаром, он знает, что пригрезится кому-то. Работа депутата парламента, работа по ту сторону телеэкрана обладает какими-то степенями защищенности - если хочешь избавиться от кошмара, надо не видеть сны, а самому кому-то сниться. По мнению Пелевина, большинство сотрудников телевидения сами телевизор не смотрят.
Памятуя о вышеописанном способе борьбы с ночными кошмарами, мы стремимся к телекамерам, - а они стремятся к нам. Телекамеры наступают на окружающую среду. В любой момент мы можем находиться под их прицелом - может быть, юморное телевидение снимает скрытой камерой, может быть, спецслужбы поглядывают, может быть, в универмаге следят, чтобы ты не украл товары, может быть, со спутника... Человечество начинает вести себя соответственно: оно все время думает о том, что, может быть, в этот момент его снимают. И скольким миллионам спящих ты приснишься сегодня ночью? Человек уже не живет, на самом деле - он играет перед объективом. Как и положено персонажам фильмов на белом полотне, мы становимся плоскими. Мы уже думаем не о том, какие мы есть, а о том, как мы выглядим, какими покажемся, какими привидимся.
Вслед за телевидением цивилизация породила Интернет и весь блеск компьютерных виртуальных технологий. С ними уже не нужны прототипы, реальность может быть построена такая, какая тебе нужно, с самым широким выбором вариантов. Можно сказать, что телевидение является переходной формой от кинематографа к Интернету, и так называемое "восприятие реальной действительности" - оказывается лишь одной из ступеней в этой эволюции. С телевидением человек и так живет Достаточно часов своей жизни, жены жалуются: муж приходит домой с работы - и сразу к ящику. А компьютер вообще позволяет человеку жить в мире электронных снов, создать себе оболочку из грез. В такую эпоху Пелевин, исследующий сочетания миров, закономерен, как боевик про Ирак или Косово.
