Правда, определяя фантастику как отклонение от условно заданной реальности, мы немедленно сталкиваемся с вопросом: кто должен задавать реальность, кто выбирает её рабочую концепцию? Автор или читатель фантастического произведения? Идеальной была бы ситуация, в которой читатель (или, говоря шире, реципиент) фантастики обладает сходными с автором критериями отличия вымысла от действительности. В этом случае фантаст и читатель фантастического произведения находятся как бы в сговоре относительно того, какие из воображаемых образов считать фантастическими, а какие - возможными. Из этого следует, что читатель и фантаст должны находиться в более или менее общей культуре, в противном случае статус произведения может неузнаваемо измениться - советский читатель мог бы воспринять "Божественную комедию" Данте как некую разновидность научной фантастики. Последнее замечание сделано вовсе не в порядке сатиры: в статье Владимира Половникова научные теории и научная фантастика обнаруживаются даже у Гомера4). Станислав Лем писал, что в наше время "Государство" Платона тоже вышло бы под этикеткой "фантастика"5). Более того: такой взгляд может считаться прогрессивным, поскольку работает на восстановление диахронного единства мировой культуры. Поэтому А. Ф. Бритиков призывал "взглянуть на сказку с необычной для нее научно-фантастической точки зрения" 6). Если такого рода подходы видятся экстравагантными и с определенной точки зрения неприемлемыми, то это потому, что жанровые определения считаются привязанными к конкретными эпохам и с трудом применяются к литературам иных веков. У каждого места и времени есть свой юмор, который с трудом понимают в иные времена и в иных нациях. Аналогичные трудности возникают при историческом изучении фантастики.
Определение фантастики, опирающееся на конвенциальную норму правдоподобия, приписываемую автору и близким ему по культуре читателям, создает серьезные трудности при оценке фантастичности произведений литературы и искусства прошлых эпох, поскольку такая оценка требует выяснения мнения автора, которое далеко не всегда четко выявлено в ткани самого произведения. По большому счету нет однозначного ответа на вопрос, верили ли создатели народных сказок в крылатых змеев, верил ли Гомер в олимпийских богов и верили ли авторы средневековых "фабулатов" о нечистой силе в то, что с чертом действительно можно встретиться глаза в глаза. Попытка решить эту проблему разобьется не только об нехватку информации, но и о проблематичность дефиниции понятия "вера" - она будет варьироваться как в зависимости от культурной эпохи, так и в зависимости от индивида.
Наиболее темный вопрос истории фантастики - вопрос о фантастичности мифа. По странному стечению обстоятельств, авторы статей "фантастика" в различных справочных изданиях - Б. Михайловский в "Литературной энциклопедии", Р. И. Нуделман в "Краткой литературной энциклопедии", Е.Аксенова в "Словаре литературоведческих терминов" и В. С. Муравьев в "Большой советской энциклопедии" - считают мифологию первой разновидности фантастики. Психолог Теодюль Рибо считал мифы плодом воображения, а фантастическую литературу называл "отголосками мифов".
Однако чаще литературоведы - видимо, от греха подальше - все-таки оставляют мифологию за пределами фантастики. "Архаический мир, - считает Елена Ковтун, - не знает фантастики в собственном смысле слова: для современного ему сознания все в нем представляет собой абсолютную реальность"7).
Поистине "соломоново" решение этой проблемы предложил В. М.Чумаков, который заявил, что в мифах имеется фантастика, но это бессознательная фантастика, в мифах "фантастика не осознается в своем собственном качестве, а предстает в виде реальной данности"8). То есть авторы мифов были фантастами, которые не знали, что они фантасты. Близкого мнения придерживается Б. Михайловский, который отмечает, что образы фантастики ведут свое происхождение от анимистических религиозных и мифологических представлений, но при этом подчеркивает, что "превращением мифов в сказку является в то же время процессом осознания фантастических представлений именно как фантастических"9).
Отказывая мифологии в фантастичности, литературоведы обычно обосновывают свое решение тем, что в рамках мифологического мышления мир является пластичным, в нем все возможно и, значит, никакой фантастики как отклонения от реальности в принципе возникнуть не может. Так, по мнению Юлия Кагарлицкого, фантастика "возникает тогда, тогда нарушилось синкретическое мышление, где реальное и вымышленное, рациональное и духовное неразделимы. Лишь с момента, когда первоначальное единство нарушено и распадается на мозаику вероятного и невероятного, - лишь с того момента начинается формирование фантастики" 10). Однако отсутствие фантастики внутри мифологического мышления не исключает внешней оценки этого мышления как фантастического. Именно так поступает Р. И. Нудельман, заявляющий с исключительной решительностью: "В первобытном синкретическом мышлении всякое представление есть, по сути, фантастический образ, поскольку предметы и явления еще не расчленены - будучи собой, они одновременно являются или могут стать чем-то принципиально, сущностно иным"11).
Совершенно очевидно, что такое мнение имеет право на существование только в том случае, если мы оцениваем мифы на основе нашего сегодняшнего мировоззрения. Не будучи уверенными в правомерности такой оценки, большинство авторов начинают историю фантастики со сказки. В данном пункте фантастоведение заимствовало логику рассуждений у специалистов по фольклору. Последние говорят, что сказка возникла из разложения мифа. Фантастоведы, соответственно, говорят, что разложение мифа породило фантастику (а сказка является ее первой разновидностью). Стоит вспомнить, что по мнению некоторых специалистов (например, американского литературоведа Наторпа Фрая) сказка была первой формой литературы вообще, - а значит литература возникла как фантастика.
Интуитивное понимание того, что авторы прошлого относились к фантастическому совершенно иначе, чем мы, порождает проблему, которую можно было бы назвать проблемой неконтролируемого расширения границ фантастики. Очень многие авторы встают в тупик перед следующей коллизией: формальное определение фантастического как отклонения от действительности, и фантастики как литературы, содержащей фантастическое, заставляет включить в понятие "фантастика" слишком большое количество произведений искусства всех времен и народов, никогда фантастическими не называемых. Об этом очень точно говорил Владимир Березин: "Среди множества точек зрения на фантастическую литературу, родившихся внутри круга писателей и критиков этой самой литературы, существует одно общее мнение - о размытости границ жанра. Когда фантастика - наше все, тогда все - фантастика. Гоголь, разумеется, фантастический писатель, а уж Гофман - наверняка. Фантастами становятся Одоевский и Достоевский, а также Милорад Павич"12).
На эту же проблему натолкнулась попытка определения фантастики, предпринятая братьями Стругацкими. Известные фантасты предложили следующую формулировку: "Фантастика есть отрасль литературы, подчиняющаяся всем общелитературным законам и требованиям, рассматривающая общелитературные проблемы, но характеризующаяся специфическим литературным приемом введением элемента необычайного" 13). Но, дав эту формулу, писатели сразу сделали оговорку, что данное определение - только самое первое, грубое и расплывчатое, поскольку под него подпадет огромное количество произведений, которых не принято называть фантастическими, например, Свифта или Кафки.
Елена Ковтун пыталась решить эту же проблему путем подмены термина "фанатика", термином "необычайное". Свою позицию Ковтун аргументировала тем, что в XX веке ярлык "фантастика" закрепился за сравнительно узким кругом литературных жанров - научной фантастикой и фэнтези. Между тем, историю проявлений необычайного в литературе стоит начинать с Гомера и Апулея, и дальше продолжать через Данте, Кампанеллу и Бальзака14). Однако понятно, что замена термина не снимает существа проблемы.
