Максимальной масштабностью обладают те события, которые относятся к целому миру. Выражение "конец мира" производит впечатление, потому что касается именно целого мира, а не отдельной деревни. Проблема, однако, заключается в том, что события, относящиеся к целому миру, очень трудно увидеть наглядно. Скажем, повышение производительности труда в масштабах планеты никому еще не удавалось в буквальном смысле слова увидеть. Следовательно, с героем должны случаться события совершенно особого рода. Одни должны иметь мировой, или, на худой конец, просто грандиозный масштаб, но при этом должны иметь форму предельно компактную, а следовательно, символическую. Самым лучшим вариантом такого рода событий являются битвы, в которых решаются судьбы мира, а также уничтожения грозящих целому миру злодеев. Вариант "мировой битвы" хорош еще и тем, что он соединяет масштабность с военными атрибутами, - а последние, как мы знаем, обладают для человека большой психологической притягательностью. Между прочим не только в сказках, но и в нашей реальной действительности победа над грозящим миру чудовищем считается самым значительным и самым пафосным из всех возможных событий. Достаточно вспомнить, каким ореолом политики, писатели и кинематографисты окружили победу над Гитлером.
Можно подвести итоги. Сбежавший из дома герой становится могущественным и воинственным, он относится к сообществу избранных и его дела масштабны, при этом он находится в полной безопасности и на полном обеспечении. Если мечты о такого рода состоянии попытаться мысленно максимизировать и довести до логического предела, то выяснится, что мечта романтика заключается в беззаботном и безопасном управлении миром, сопровождающемся борьбой с мировым злом. Получается, что романтик, мечтающий, что гномы или рыцари заберут его с собой, в конечном итоге мечтает о месте Бога - такого Бога, каким он представляется не высоколобому современному христианину бессмертным, всемогущим и противостоящим дьяволу. Впрочем, это утверждение можно и перевернуть, сказав, что сама фигура Бога, как она рисуется массовому христианскому сознанию, стала результатом проекции мечты обывателя или подростка о героическом бегстве из дома. Бог - это гиперболизированный мальчишка, сбежавший из дома, чтобы стать юнгой.
Проблема избытка свободы
Преимущества фантастики являются обратной стороной ее недостатков или, точнее говоря, ее проблем. Фантастика ощущает себя свободной от любых законов реальности. Свобода может быть использована как инструмент для решения тех или иных задач. Но свобода - антагонистична необходимости, между тем искусство предметное и сюжетное является убедительным тогда, когда демонстрирует необходимость описываемых событий.
Фантастика может, не взирая не препятствия реальности, легко преобразить все обстоятельства повествования так, чтобы оно было максимально интересным. На вопрос, что такое "быть интересным", вполне удовлетворительно ответил Михаил Эпштейн в работе "Философия возможного". По мнению Эпштейна, "интересность" в философии измеряется дробью, в числителе которой достоверность доказательства, а в знаменателе - вероятность доказуемого. Интересное - это наиболее убедительные доказательства наиболее странных утверждений. Эта же формула вполне применима к популярному искусству, только вместо достоверности доказательства мы здесь имеем дело с наглядностью и убедительностыо изображения, а вместо утверждений - с образами и сюжетами. Фильм или книга становится интересным, когда представляет наглядное изображение невероятных событий. С этой точки зрения фантастика должна быть заведомо интересной, поскольку ее материал - все невероятное, необычное, странное. Таким образом, остается сделать только описание этого необычного и странного достаточно убедительным, - но это уже вопрос техники, при достаточном литературном мастерстве такая задача всегда решаема. Но сама заведомая способность фантастики к нарушению законов реальности делает любое невероятное событие неудивительным. Мы знаем, что для фантаста все возможно - и поэтому выдумки его не только не удивительны, но вполне закономерны, ведь они являются нормальным, обычным проявлением деятельности писателей-фантастов. Какое-либо удивительное событие - скажем, высадка на Землю инопланетян или некое невероятное стечение обстоятельств в действительной жизни вызывает удивление как что-то редкое. Но для литературы оно представляет собой очередной случай использования уже имеющегося у фантастов инструментария, причем в значительном количестве случаев лично у писателя нет никакой заслуги в появлении инопланетян, ибо последних придумали уже давно другие авторы.
Опытный читатель, который знает возможности фантастической литературы, понимает, что в рамках литературы доказательства фиктивны, а доказываемое нельзя считать невероятным или странным, поскольку в пространстве фантастики все в равной степени возможно. Между прочим, с неким запаздыванием тот же самый негативный эффект уже начал оказывать влияние и на нефантастические остросюжетные повествования. Авторы детективов и боевиков слишком рьяно стремились изображать нечто как можно более удивительное и, соответственно, интересное. Но такое стремление приводило к разрушению любых ограничений, к размыванию границ реальности, т. е. по сути к злоупотреблению авторской свободой. Массовое тиражирование остросюжетных романов и фильмов привело к тому, что такое злоупотребление закрепилось в современной культуре едва ли ни в качестве стандарта. По своей свободе остросюжетная литература вплотную приблизилась к фантастической (в еще большей степени это можно сказать о кино). Потребитель "сюжетов со стрельбой" уже привык к тому, что эти жанры не руководствуются законами реальности. А это приводит к девальвации интересного.
Например, победа героя над превосходящим его по силе и численности противником - событие в жизни маловероятное, и если автор смог убедительно и достоверен показать, как именно ему удалась эта победа, то, в соответствии с формулой М. Эпштейна, такой оборот событий должен быть очень интересен. По инерции, данный "ход" еще пока работает и в литературе, и в кино. И все же, если сегодня герой остросюжетного повествования встречается с десятью противниками, то современный читатель или зритель, вообще говоря, не должен испытывать какого-либо волнения. Драматизма в этой ситуации нет, ибо ситуация абсолютно неопределенна. Мы знаем, что герой, если того захочет автор, может победить и десять, и двадцать противников. С другой стороны, если автор этого не захочет, он может быть побежден и одним противником. Таким образом, десятикратное превосходство врага в численности ничего не говорит нам об истинном соотношении противоборствующих сил. Соотношение сил зависит лишь от произвола автора, а численность врагов есть лишь внешнее, декоративное оформление их образа, элемент антуража. Поскольку случиться может все, что угодно, без всякой закономерности и логики, то читателю-зрителю уже не о чем волноваться, поскольку ничего не зависит не только от него, но и от мира со всеми его закономерностями. Читателю остается лишь ждать, какое решение вынесет автор по исходу данной схватки. Отрыв остросюжетных повествований от действительности и правдоподобия должен превратить читателей и зрителей в фаталистов - правда, роль судьбы в данном случае играет авторский произвол. Но в любом случае, фаталисту не о чем волноваться, ему остается лишь ждать, чтобы сбылось предначертанное.
Издавна избыток фантастического воспринимался критиками как фактор, достаточно негативно влияющий именно на психологический эффект сочинения. Логика здесь вполне понятна: если писатель демонстрирует пренебрежение законами реальности, то это подрывает интерес ко всему произведению в целом, со всеми его подробностями и выводами, более того - фантастичность разрушает наглядность и достоверность, которые являются важнейшими компонентами эпштейновской "формулы интересного".
Генри Хоум, английский критик XVIII века, посвятил отдельную главу своего фундаментального труда "Основания критики" тем эмоциям, которые вызывает в искусстве вымысел. Вымысел, по мнению Хоума, имеет над человеком огромную власть, но лишь при условии, что он является реалистичным, поскольку вымысел может оказать реальное воздействие на человека лишь при условии, что он выглядит как достоверный и создает у читателя "иллюзию присутствия". Фантастика у трезвого и недоверчивого английского читателя эту иллюзию может только развеять. По мнению Хоума, "...против событий невероятных рассудок наш восстает, а достаточно усомниться в их истинности, как надо проститься с удовольствием и интересом". Говоря о фантастических персонажах, Хоум утверждает, что "такой вымысел способен позабавить своей новизной и странностью, но никогда не пробудит сочувствие, ибо не может внушить веру в свою подлинность" 145). Прошло более ста лет после Хоума, и другой англичанин, Герберт Уэллс, уже признал права фантастического вымысла в литературе, - но только при условии, что писатель будет соблюдать максимум самоограничений. Во-первых, фантастическое должно входить в повествование постепенно и незаметно, как бы давая к себе привыкнуть, во-вторых, фантастическое допущение должно быть только одним: "Всякий может выдумать людей наизнанку, или антигравитацию, или миры, напоминающие гантели. Эти выдумки могут быть интересны только тогда, когда их сопоставляют с повседневным опытом, и изгоняют из рассказа все прочие чудеса... Всякая выдумка, выходящая за пределы основного предположения, немедленно придает сочинению оттенок безответственности и глупости" 146).
