Публика расселась по местам и принялась есть рис и всякие прочие штуки, то есть кинулась все это уплетать как только вошли Гийом Аполлинер и Руссо которые не замедлили появиться и были встречены буйными криками радости. Они пришли я помню это как сейчас. Руссо маленький плюгавый невзрачный француз с маленькой бородкой, таких французов всюду пруд пруди. Гийом Аполлинер прекрасной лепки яркое лицо, темные волосы и внушительная фигура. Всех по очереди представили друг другу и каждый снова сел на место. Гийом протиснулся поближе к Мари Лорансен. Увидев Гийома, Мари которую усадили рядом с Гертрудой Стайн и которая успела слегка утихомириться, опять принялась кричать и размахивать руками. Гийом вывел ее из студии и они спустились вниз и порядком времени спустя они вернулись Мари была слегка помятая но трезвая как стеклышко. К этому времени все уже всё съели и пошла поэзия. Ах да, до того успел зайти еще Фредерик из Лапэн ажиль и университета апашей вместе с неизменным своим спутником осликом, ему налили и он ушел. Потом еще заходили какие-то итальянские уличные певцы узнав что здесь намечается вечеринка. На дальнем конце стола поднялась Фернанда и вся вспыхнула и уставив палец в зенит сказала что это совсем не того разряда вечеринка, и их мигом вышвырнули вон.
Теперь кто там был. Мы там были и Сальмон, Андре Сальмон в ту пору начинающий поэт и журналист, Пишо и Жермен Пишо, Брак и может быть Марсель Брак тоже но вот насчет нее я не слишком уверена, я только помню что о ней в то время много говорили, были Рейнали, был Лже-Греко Ахеро с женой, и еще несколько пар которых я тогда не знала а теперь не помню и Вайан, весьма дружелюбно настроенный ничем не примечательный молодой француз которому принадлежала ближняя мастерская.
Началось чествование. Встал Гийом Аполлинер и произнес торжественную хвалебную речь, я ни слова не помню из того что он сказал помню только что в конце были стихи его собственные и он их читал нараспев и все подхватывали припев, La peinture de ce Rousseau[56]. Потом встал кто-то другой, может Рейналь, я не помню и пошли тосты, а потом ни с того ни с сего Андре Сальмон, который сидел рядом с моей подругой и с серьезнейшим видом говорил о литературе и о поездках в другие страны, вскочил на не так чтобы слишком крепкий стол и разразился хвалебной речью импровизируя по ходу стихи. Закончив речь он схватил большой стакан и залпом выпил все что в нем было, он и без того был сильно пьян теперь же в голове у него что-то окончательно соскочило и он полез в драку. Мужчины все разом принялись его удерживать, статуи чуть не рухнули, Брак, здоровенный детина, взял в каждую руку по статуе и так стоял покуда брат Гертруды Стайн тоже детина не маленький, защищал от греха маленького Руссо и его скрипку. Все прочие во главе с Пикассо потому что Пикассо хоть и маленький но зато очень сильный, уволокли Сальмона в переднюю мастерскую и заперли там на ключ. Потом все вернулись и снова сели за стол.
Дальше все шло очень мирно. Мари Лорансен спела тонким голоском несколько старинных нормандских песен совершенно очаровательных. Жена Ахеро спела несколько не менее очаровательных старинных лимузенских песен, Пикассо станцевал какой-то дивный религиозный испанский танец в завершение изобразив на полу распятого Христа. К нам с подругой с чинным видом подошел Гийом Аполлинер и попросил спеть несколько индейских народных песен.
Но ни она ни я мы как-то не рискнули к великому разочарованию Гийома и всей честной компании. Руссо блаженный и умиротворенный играл на скрипке и рассказывал нам о пьесах которые он написал и о том как он съездил в Мексику. Все было очень благопристойно и около трех часов утра мы все пошли в ту мастерскую где покоилось тело Сальмона и где остались все наши пальто и шляпы чтобы все это оттуда забрать и отправиться по домам. Там на кушетке как младенец спал Сальмон свив себе гнездышко из кучки наполовину им изжеванных предметов среди которых были коробка спичек, petit bleu[57] и моя новая желтая фантази. Представьте себе мои чувства пусть даже в три часа утра. Сальмон, тем не менее, проснулся просто ангел и очень вежливый и мы все вместе вышли на улицу. И тут вдруг Сальмон с диким воплем умчался вниз по склону холма.
Гертруда Стайн с братом и мы с подругой, мы все вместе сели в такси и отвезли Руссо домой.
Где-то около месяца спустя одним парижским темным зимним вечером я спешила домой и вдруг почувствовала что за мной кто-то идет. Я пошла быстрее потом еще быстрее а шаги становились все ближе а потом я услышала, мадмуазель, мадмуазель. Я обернулась. Это был Руссо. Послушайте мадмуазель, сказал он, не следует ходить по улицам одной да еще затемно, позвольте я провожу вас домой. Что он и сделал.
Вскоре после этого в Париж приехал Канвайлер. Канвайлер был немец жена у него была француженка и они много лет жили в Англии. В Англии Канвайлер подвизался в каких-то коммерческих фирмах, копил деньги на то чтобы когда-нибудь воплотилась в жизнь его заветная мечта завести в Париже собственное дело торговать картинами. И вот наконец это время настало и он открыл маленькую как будто с иголочки галерею на рю Виньон. Какое-то время он потратил на то чтобы оглядеться а потом решил поставить все что у него было на кубистов. Поначалу не все было гладко, Пикассо вообще человек подозрительный и слишком тесные отношения завязывать с ним не хотел. Сделки с Канвайлером шли через Фернанду но потом они все поняли что ему правда интересно и что он не обманет и что он действительно хочет и может продавать их работы. Они все подписали с ним контракты и до самой войны он делал для них все что мог. Они все взяли за правило ходить к нему после обеда и для Канвайлера это было пределом мечтаний все равно что Вазари. Он верил в них и в то что из всех из них выйдут гении. Хуана Гриса он начал выставлять всего за год до войны. И всего за два месяца до начала войны Гертруда Стайн впервые увидела у Канвайлера картины Хуана Гриса и купила три. Пикассо все время повторяет что он в то время говорил Канвайлеру не раз и не два чтобы тот принял французское гражданство, что будет война и начнется черт знает что. Канвайлер отвечал что он непременно так и сделает когда выйдет из призывного возраста потому что служить еще раз в армии нет уж увольте. Началась война, Канвайлер вместе с семьей как раз был в отпуске в Швейцарии и обратно его не пустили. Все его имущество было конфисковано.
Собственно в первый раз после войны старая компания собралась вместе на государственном аукционе где должны были пойти с молотка принадлежавшие Канвайлеру картины, то есть практически вся кубистическая живопись за три предвоенных года. Война осталась в прошлом и те кто начал торговать живописью задолго до Канвайлера сделали все от них зависящее чтобы прикончить кубизм. Официальный оценщик, который сам был известный торговец картинами, открыто говорил что именно этого он и добивается. Он собирался до предела занизить цены и отпугивать публику всеми возможными способами. И художники ничего не могли с этим поделать.
За день или за два до публичного показа картин мы зашли к Бракам и Марсель Брак, жена Брака, сказала нам что они приняли решение. От Пикассо и Хуана Гриса толку не было никакого потому что они испанцы, а распродажу устраивали французские официальные власти. Мари Лорансен с формальной точки зрения была германская подданная, Липшиц русский а в то время русских не очень любили. А вот Брак француз, и заработал в рукопашной croix de guerre[58], и его произвели в офицеры и еще орден Почетного легиона и тяжелое ранение в голову так что он вообще мог делать все что ему взбредет в эту самую голову. К тому же у него был формальный повод затеять ссору с оценщиком. Он послал устроителям аукциона список лиц которые могли быть заинтересованы в покупке его работ, право всякого художника чьи картины выставляются на торги, а каталоги этим людям так и не были разосланы. К моменту нашего прихода Брак уже справился со своими обязанностями. Мы поспели к самому концу потасовки. Публика была вне себя.
