Но вернемся к тем трем пейзажам. Когда их только-только повесили на стену понятное дело все были шокированы. А так уж получилось что они с Фернандой засняли на пленку те самые деревни которые он писал и подарили фотографии Гертруде Стайн. И когда кто-нибудь в очередной раз говорил что вот эти кубики на пейзаже ни на что кроме кубиков не похожи, Гертруда Стайн начинала смеяться и говорила, если б вы сказали что эти пейзажи излишне реалистичны в этом был бы хоть какой-то смысл. И она показывала им фотографии и выходило так что в самом деле картины можно было упрекнуть разве что в стремлении фотографически копировать реальность. Много лет спустя по совету Гертруды Стайн Эллиот Пол поместил на одной странице фотографию картины Пикассо и несколько фотографий той испанской деревни и вышло очень интересно. Вот такими они и были истинные истоки кубизма. И гамма тоже был типично испанская, бледно-серебристо-желтая с легчайшими оттенками зеленого, та гамма которая стала потом общеизвестной по кубистическим картинам Пикассо, да и по картинам его последователей.
Гертруда Стайн часто повторяет что кубизм есть изобретение чисто испанское и только испанцы могут быть кубистами и что единственно истинный кубизм есть кубизм Пикассо и Хуана Гриса. Пикассо создал его а Хуан Грис пропитал экзальтацией и ясностью виденья. Чтобы это понять достаточно прочесть жизнь и смерть Хуана Гриса Гертруды Стайн, написанную на смерть одного из двух ее ближайших друзей, Пикассо и Хуана Гриса, оба испанцы.
Она часто повторяет что американцы в состоянии понять испанцев. Что только этим двум западным нациям доступно чувство абстрактного. Что у американцев она находит свое выражение в развоплощенности человеческого, в литературе и в машинах, а у испанцев в ритуале настолько абстрактном что он уже ни с чем иным кроме ритуала не связан.
Я на всю жизнь запомнила как какие-то немцы в присутствии Пикассо сказали что им нравится бой быков и как он бросил в сторону и его передернуло, это уж точно, с явной злостью сказал он, им бы лишь бы кровь лилась. Для испанца важна не кровь, важен ритуал.
Американцы, по словам Гертруды Стайн, они как испанцы, они склонны к жестокости и к чувству абстрактного. И в них не зверство в них жестокость. В них нет интимной близости с землей как в большинстве европейских наций. И материализм их не есть материализм пребывания в мире, обладания миром, это материализм активного действия и чувства абстрактного. Вот и выходит что кубизм явление испанское.
Мы просто диву давались, Гертруда Стайн и я когда мы в первый раз отправились в Испанию, а было это примерно год спустя после открытия кубизма, когда увидели насколько естественно кубизм был made in Spain. В барселонских лавках вместо открыток продавали маленькие рамки а вовнутрь вставлена сигара, настоящая, и трубка, и кусок носового платка и т. д., и в той же самой композиции что в кубистических картинах и кругом еще куча резаной бумаги вместо прочих разных вещей. То есть модернисты всего лишь дали себе труд заметить то что делалось в Испании веками.
В ранних кубистических картинах Пикассо так же как и Хуан Грис использовал печатные буквы для того чтобы соотнести живописную поверхность с чем-то жестким, и буква как раз давала необходимую жесткость. Со временем вместо того чтобы использовать готовые буквы они стали писать их красками и контраст потерялся, один только Хуан Грис был способен написать печатную букву настолько яростно что оставалась вся жесткость а заодно и контраст. Вот так мало-помалу рождался кубизм и он-таки родился.
Именно тогда Пикассо и Брак стали неразлучны. Именно тогда из Мадрида в Париж приехал Хуан Грис, неотесанный и довольно экспансивный молодой человек и стал именовать Пикассо cher maitre чем доводил того до белого каления. А Пикассо чтобы не дать пропасть шутке стал обращаться на cher maitre к Браку, и мне даже как-то неудобно объяснять что некоторые недалекие люди просто не поняли шутки и поверили что Пикассо смотрел на Брака снизу вверх как на учителя.
Но я опять забегаю слишком далеко вперед а речь идет о тех давних временах в Париже когда я только-только познакомилась с Фернандой и Пабло.
В те времена он успел написать всего-то навсего три пейзажа и только-только принялся за головы как будто нарезанные отдельными плоскостями, и еще за длинные батоны хлеба.
В это время Матисс, чья школа работала своим чередом, стал по-настоящему приобретать сравнительно широкую известность, да такую, что Бернхайм-младший, фирма в общем-то более чем посредственная, предложил ему контракт по которому они покупали все его работы по более чем приличной цене, и все только об этом и говорили. Момент был волнующий.
А произошло все это с легкой руки человека по фамилии Фенеон. II est tres fin[51], сказал про Фенеона, который произвел на него большое впечатление, Матисс. Фенеон был журналист, французский журналист который изобрел феномен именуемый feuilleton en deux lignes, а проще говоря он первый научился забивать главную новость дня в две строки. Внешне он был похож на карикатурного дядюшку Сэма которому вдруг взбрело в голову родиться французом а Тулуз-Лотрек однажды написал его стоящим в цирке перед занавесом.
И вот теперь Бернхаймы, с чего и почему я не знаю, наняли Фенеона на постоянную работу и вознамерились связаться с новым поколением художников.
Потом вышла какая-то история, в общем этот контракт долго не протянул, но тем не менее благодаря ему Матисс изрядно поправил свои дела. Он был теперь человек с положением. Он купил в Кламаре дом и участок земли и затеял переезд. Позвольте мне описать этот дом таким как я его увидела.
Этот дом в Кламаре был очень удобный, там была даже ванная, обстоятельство которому семья Матиссов по причине долгого знакомства с американцами придавала большое значение, хотя справедливости ради стоит заметить что Матиссы и раньше и вообще всегда были людьми очень аккуратными и чистоплотными, и была она в первом этаже рядом со столовой. Но тут ничего такого, так во Франции всегда, и всегда так было, у французов дома. Если ванная на первом этаже в этом даже есть какая-то особая интимность. Не так давно мы осматривали новый дом который строит Брак и там опять-таки ванная внизу, на сей раз под столовой. Когда мы спросили, почему так, они нам ответили потому что чем ближе к печке тем теплее.
Участок в Кламаре был большой а сад такой что Матисс с чувством средним между гордостью и досадой называл его un petit Luxembourg[52]. Еще там была стеклянная оранжерея. Позже они высадили там бегонии которые из года в год делались все мельче и мельче. Чуть дальше была сирень а еще дальше большая студия-времянка. Им там ужасно нравилось. Мадам Матисс с этакой милой беспечностью ездила туда каждый день на такси чтобы оглядеться и нарезать цветов, а таксист должен был тем временем ждать ее у ворот. В те времена разве что миллионеры могли позволить чтобы у них под дверью дежурило такси да и то крайне редко.
Они переехали и были совершенно счастливы и вскоре огромная студия заполнилась огромными статуями и огромными полотнами. Был у Матисса такой период. И столь же скоро Кламар стал казаться ему настолько прекрасным что возвращаться туда как возвращаются домой под вечер он уже не мог, то бишь когда он приезжал в Париж на обычный свой час в классе этюда с обнаженной натуры, после полудня, привычка которой он не изменял наверное от самого рождения, так вот возвращаться он теперь стал днем. Его школа приказала долго жить, правительство определило бывшее монастырское здание под лицей и школе сам собой пришел конец.
Дня Матиссов начинались золотые времена. Они съездили в Алжир а после съездили в Танжер а преданные им ученики из немцев слали им в подарок рейнские вина и еще прислали совершенно замечательную черную полицейскую собаку, никто из нас такой породы раньше даже и в глаза не видел. А потом у Матисса была большая выставка в Берлине. Я помню как сейчас один весенний день, день был чудесный и мы должны были обедать в Кламаре у Матиссов. Когда мы туда приехали они всей семьей стояли вокруг огромного пересыльного контейнера с уже сбитой крышкой. Мы подошли к ним и стали смотреть а в этом контейнере оказался самый большой в истории человечества лавровый венок, перевязанный красивой красной лентой. Матисс показал Гертруде Стайн карточку и то что было на ней написано. А написано было так, Анри Матиссу, Победителю в Берлинской битве, и подпись Томас Уиттемор. Томас Уиттемор был бостонский археолог и профессор у Тафтса[53], большой почитатель Матисса и это была дань его уважения. И сказал Матисс, все еще в скорби и в гневе, но ведь я еще не умер. На что мадам Матисс, оправившись от первого потрясения, ответила, Анри глянь-ка, и нагнувшись она отщипнула листик и попробовала его на вкус, это же настоящая лаврушка, для супа в самый раз. А лента, и она окончательно просияла, лента она же тыщу лет прослужит если Марго станет подвязывать ей волосы.
