Тогда, два месяца назад, в каюте командора бритского флагмана герцога Сакского, в тревоге за жизнь и здоровье детей и мужа моё ведовство в один миг перестало быть светлым. Если поначалу я хоть сколько-то осознавала, что происходит, то после начавшегося обстрела от усилившейся тревоги сила вышла из-под контроля. Изломав под себя моё лицо и руки, тёмное ведовство выплеснулось на пиратов, кого обездвижив, кого от ощущения накатившего ужаса заставив броситься в воду, а затем немного притихло, стало обживаться в теле.

Хорошо, что я заставила сэра Уалеса дать письменные показания. Поставив дату и изобразив одним росчерком пера замысловатую подпись, командор поднял на меня взгляд, и его лицо перекосило. Всю правую сторону тела мужчины словно скрутило: голова склонилась к плечу, уголок рта сполз вниз, глаз налился кровью, рука задёргалась и скорчилась у груди. Весь он наполовину сполз с кресла и незряче уставился куда-то в пространство.

Я бесстрастно смотрела, как командора поражает апоплексический удар, но не предпринимала никаких действий из навыков своего целительства, чтобы помочь ему. Разом забылись такие бессмысленные понятия, как «милосердие» и «сострадание». В сознании билось только одно: он хотел навредить моей семье.

То, что произошло позже, осталось в памяти набором смутных картинок: кто-то ломился в дверь, крики: «Роксана, отзовись!», «Мама, мама, ты где?». Кажется, только последний вопрос немного привёл меня тогда в чувство. Дети! Мои дети. Нельзя их пугать. Осмотрелась в поисках чего-то пригодного для прикрытия нового лица. Кружевная занавеска с окна каюты, наброшенная на голову, укрыла меня по пояс. Только после этого я отодвинула щеколду.

Потом опять провал и осознание себя только вот в этом кресле на этой террасе. И Таир, стоящий на коленях, сжимающий мои руки, больше похожие на птичьи лапки.

– Не знаю, простишь ли ты когда-нибудь меня, но я себя точно не прощу…

– Пустое… – единственное, что смогла я сказать тогда. И вновь встал главный вопрос: – Как дети?

– Кирим в столице, в кадетской школе. Гуль… Глафира и Азат в Багчесарае. Учатся, по тебе скучают. Может, позволишь им…

– Нет! – в моём и без того глухом и низком голосе прорезался рык. Для убедительности резко освободила руки из ладоней Таира: – Нет!

Муж посмотрел на оставленные моими когтями глубокие царапины, набухавшие каплями крови, и поднялся на ноги.

– Хорошо. Я передам, что ты их любишь…

И опять одна. Слуги тенями скользят по дому, боясь попасться мне на глаза. Да я и сама никого видеть не хочу. Даже себя. В доме, как при покойнике, все зеркала занавешены. Только собаки любят меня с безусловной, присущей им преданностью, не отходя ни на шаг.

По-настоящему осознавать я себя начала не так давно. До того как в бреду кошмарном жила, наблюдая за внутренней борьбой света и тьмы за мою душу. Победил ли кто, я так и не поняла.

– Роксана, поговори со мной…

– Что ты хочешь, Прасковья? – руки сами сжимаются в кулаки, пряча страшные ногти, больше похожие на когти хищной птицы.

– Помочь хочу.

– Чем тут поможешь? Алтын, должно быть, в аду праздник устроила… Радуется, что зло победило.

– Разве победило? – голос вкрадчивый, вопрос осторожный.

– Боишься меня, подруга? – усмехаюсь я под вуалью. – Все меня боятся. Страшная, непонятная.

– Нет. Не боюсь. Люблю, жалею, хочу помочь вернуться, но не боюсь, – Прасковья встаёт, подходит и так же, как недавно Таир, присаживается у моих коленей, пытаясь заглянуть под вуаль.

– Ну и зря! – Я резко вскакиваю, отхожу подальше. – Я сама себя боюсь. И ты бойся! А лучше придумай, как мне уйти. Легко и безболезненно. Не хочу вас всех мучить.

Подруга в одно мгновение рядом очутилась, словно перелетела разделявшее нас расстояние, схватила за плечи и тряхнула так, что зубы лязгнули.

– Не смей сдаваться, Роксана! Слышишь? Не смей! Вспомни, какая ты сильная. Ты не для того вторую жизнь получила, чтобы трусливо уйти на радость тёмным силам. Триединый тебе такого точно не простит.

Напоминание Прасковьи о Триедином встряхнуло посильнее её крепких рук. Действительно, а почему я не обращусь за помощью к самой могущественной силе этого мира? Он всегда был добр ко мне. Надеюсь, что не оставит и сейчас.

Странное это ощущение – знать, что спишь, но в то же время реально осознавать себя сидящей на террасе с видом на море в любимом кресле. Свежий ветерок играет выбившимся из причёски локоном, над головой едва слышно поскрипывают ветви сосен, солнечные лучи золотыми рыбками снуют в лёгкой ряби волн. Вроде бы всё движется и звуки такие как надо, только кажется, что нет вокруг ни одного живого существа. Ещё и туман странный со всех сторон пространство сужает.

Полноте, да в поместье ли я?

– Не бойся.

– Не боюсь.

Странный диалог. Беззвучный. Словно я не слухом, а сознанием информацию получаю. Но мне и вправду не страшно. Любопытно немного – и только лишь. А ещё покойно так, как давно уже себя не ощущала. Будто домой вернулась после длительного путешествия. Здесь я могу отдохнуть…

– Можешь и отдохнуть, если захочешь. А можешь назад вернуться.

– Назад? Да нужно ли? Кто меня там любит…

– А кого любишь ты?

– Всех! Я всех люблю! – вскидываюсь я, но, ещё не окончив последнего слова, понимаю, что заявление моё слишком поспешно, а значит не совсем правдиво.

Не всех… Всех любить невозможно. Разве я любила герцога Сакского, когда он грозил мученьями моим детям? Или экипаж его корабля, взявшего нас в плен? Даже папеньку Роксаночки, хоть дело прошлое, я тоже не любила. Царевич Андрюша, опять же… Это только навскидку кого вспомнила, а если глубже копнуть...

– Да. Не всех. Но зла я никому не желала.

– Понимаешь, дитя… Зло, исковеркавшее твоё тело, смогло за что-то зацепиться в тебе. Зацепиться и остаться. Пусть ты не хочешь признать этого, но твоя нынешняя внешность – свидетельство тому.

– Значит, быть мне в образе ужасном до скончания моего века? Тогда…

– Это ничего не значит! – резко оборвал меня собеседник, прежде чем я успела озвучить неразумное желание. – Вернее, значит то, что ты при желании можешь всё исправить.

– Я хочу! Очень хочу!

Проснулась от собственного крика. И ещё не поняв до конца, что сон закончился, повторила:

– Очень хочу.

Глава 13

Настроение было на удивление если не хорошим, то сносным. Скинула пижаму и, не глядя в зеркало, натянула шальвары и тунику. Не найдя сшитую для пробежек обувь, позвонила в колокольчик.

По лестнице торопливо прошлёпали босые ноги. Приоткрылась дверь, и через узкую щель я услышала:

– Ась?

Девушка побоялась войти в комнату к «страшной» хозяйке. Удивительное дело – никогда ничего плохого я ей не делала и до моего возвращения из злополучного путешествия страха в ней не было, а вот поди ж ты…

– Хайят, где мои туфли, в которых я по утрам бегала?

За дверью послышалась возня и сопение:

– На месте должны быть, – наконец-то решилась на ответ служанка.

– Нет их здесь, а они мне очень нужны.

– Никак бегать собрались?! – любопытство оказалось сильнее страха, и девушка выглянула из-за двери. Потоптавшись несколько секунд на пороге, она метнулась к шкафу и не глядя вытащила со дна мешочек с потерянной обувью. – Вот же они! Вы, эльти, как дитя малое прям… Давайте ножку, помогу обуться.

Пока служанка, стоя на коленях, завязывала шнурки, я осторожно, глядя в окно, чтобы даже случайным взглядом не спугнуть девушку, спросила:

– Хайят, почему меня слуги боятся?

– С чего вы это придумали, госпожа? Никто не боится. А то, что на глаза не лезут, так потревожить не хотят. Вы вон какая задумчивая стали… – закончив шнуровать башмачок, девушка поднялась с колен. – Вот и всё. Бегите себе, а я пока в комнатах приберу.

Вдо-о-о-о-ох, четыре шага выдох, вдо-о-о-о-ох – привычное размеренное дыхание, шуршание мелкого гравия под ногами, две лохматые тени скользят рядом, и мысли выстраиваются стройными рядами, а не кружатся сломавшейся каруселью.