— Тоумас Адлер, — произносит лицо в зеркале и фыркает. — Что с тобой, женщина? Это же вздор полнейший!

Раздается стук, Элисабет распахивает дверь и просовывает голову внутрь, смотрит на меня из-под очков вопросительным взглядом.

— Ну, что? — испытующе спрашивает она.

— Что? — переспрашиваю я.

Она ловит воздух ртом:

— Он пришел?

— Кто? — хмурюсь я.

— Грант от Европейского исследовательского совета?

— Нет, а что?

— Да ты сияешь как солнце, щеки разрумянились… Я уж подумала — ответ получила.

— Нет. — Я закрываю щеки руками и плюхаюсь в компьютерное кресло. — Изучала материалы по землетрясению на Фаградальсфьядль. И мне тут пришло в голову: а что, если сопоставить их с подземными толчками во время извержения Краблы?

Мы обе смотрим на монитор. Эбба что-то говорит, но мои мысли вращаются вокруг того мейла: что мне, черт побери, ответить?

— Похоже, разлом плит меняет обличье, — она тычет карандашом в новейшие цифры по подземным толчкам в Крисувике. — Этот полуостров веками вел себя как пояс поперечных разломов и тихонько двигался по узкому сейсмическому поясу, но сейчас характер активности, судя по всему, меняется. Все может развалиться.

— И извержение начнется на суше? Или нет, — я пожимаю плечами. — Толчки то появляются, то исчезают, земля то поднимается, то опускается, все так относительно.

— Вижу, ты беспокоишься, — произносит подруга и смотрит на меня. — Что ты сама-то чувствуешь в связи с этим?

Я улыбаюсь ей.

— Фру Элисабет, здесь чувства нерелевантны. И вам надлежит знать это лучше всех. Мы следим за показаниями приборов, за цифрами, измеряем амплитуду землетрясений, смещения поверхности, углы наклона, выход газов. Здесь извержение может случиться где угодно, когда угодно, как угодно, но не раньше, чем нам об этом скажут приборы. А им на наши чувства наплевать.

— Не раньше, чем нам об этом скажут приборы, — выдыхает она и кивает. — Просто ужасно неудобно, что нельзя предсказывать это с большей точностью. Знаешь, сколько раз на дню мне названивают министры, государственные организации, СМИ, авиакомпании? И все ждут новостей. Турбизнес только-только встает на ноги — и тут такая неопределенность! Наша ответственность очень велика.

— И вся она лежит на тебе, — усмехаюсь я. — Ты отвечаешь на звонки, а нам, остальным, в это время можно спокойно поработать.

Она встает и открывает дверь:

— Тогда лучше дать тебе поработать. Но если наткнешься на что-нибудь интересное, держи меня в курсе! Чтобы можно было кинуть им какую-нибудь крошку, и они хотя бы на время успокоятся.

— О, да! — подтверждаю я. — Ты как раз первая обо всем и узнаешь.

Двери закрылись, а я продолжаю смотреть на экран, таблицы и ряды чисел, графики. Закрываю глаза и ощущаю за ними движение, чувствую, как земля поднимается и опускается, словно морская волна, как раскаленная лава стремится вверх из мантии, прокладывая себе путь под земной корой; магма шевелится, будто полностью сформировавшийся зародыш, нажимает на оболочки вокруг себя, ищет выход наружу.

Просто чувство, ничего конкретного, ничего, что можно обосновать. Я хватаю карандаш и наношу на листок:

Смотрю на это уравнение: оно прекрасно в своей простоте. Ничего сложного и нет: вулканическая активность на самом деле — вопрос времени, давления магмы и сопротивления окружающей горной породы.

Потом вздыхаю, закрываю таблицы и открываю почту, перечитываю имейл от Тоумаса Адлера. Отвечаю коротко и сухо: «И Вам спасибо; скорее всего, я потом заберу снимок из мастерской». И нажимаю на Send.

Время, давление и сопротивление: вот и весь сказ!

Хамраборг

Мастерская Тоумаса Адлера находится в старом промышленном здании в Коупавогюре^[23] среди барахолок и пунктов шиномонтажа, я долго ищу тот тупик и подъезд. На двери ни таблички, ни звонка, так что несколько раз стучусь, но никто не отвечает. Немного мешкаю, а потом берусь за ручку, открываю дверь — она не заперта, — просовываю голову в проем и кричу: «Ау!»

Прихожая заполнена верхней одеждой и неистовой музыкой, на крючке висит мотоциклетный шлем. Я стучусь во внутреннюю дверь, она резко открывается, и Тоумас Адлер смотрит на меня с большим удивлением, а потом на его лице ширится улыбка: «Вот это да! А я вас не ждал! Добро пожаловать. Проходите!»

Лохматый, небритый. Волосы всклокочены, на нем поношенная рокерская футболка; моей реакции он не видел и действительно рад моему приходу. Я подаю ему руку, а он в это время пытается поцеловать меня в щеку, мы сталкиваемся, смеемся и пожимаем друг другу руки, целуемся в обе щеки, я краснею как рак и опускаю глаза. Он приглаживает свои космы и приглашает меня в шум:

How goes it?

It goes lonely

It goes slowly

So slowly goes the night.

Я помню эту песню Ника Кейва с давних пор, из другой жизни, но не признаюсь, сосредоточившись на том, чтобы осторожно пробираться за ним в квартиру. Его движения быстрые и ловкие, напоминают па танцора, плечи мускулистые, на тыльной стороне одной руки пятно краски.

Помещение — большой неотделанный зал с крашеным бетонным полом, посредине стоит рабочий стол, заваленный фотографиями. Вдоль стен хаос из вешалок с одеждой, картонных коробок, сумок для фототехники, железных стеллажей, набитых бумагами и хламом; в одном углу притулился неубранный диван. По всему помещению стоят прожекторы и треножники, словно растерявшиеся гости на коктейльной вечеринке; стены увешаны фотографиями, чертежами и географическими картами. Свет льется из окон, занимающих целую стену. У меня захватывает дух: город предстает здесь с нового, необычного ракурса: зеленые южные склоны Фоссвога и Эскьюхлид, церковные колокольни, строительные краны и сверкающее море.

— Потрясающий вид из окна, — говорю я, стараясь не замечать беспорядка.

— Да, немногие знают о неожиданной красоте Хамраборга, — усмехается он. — Я не буду извиняться за бардак, мне удобнее смотреть на то, с чем я работаю. Так у меня идеи появляются. Иногда тут бывает небольшой бардак. Но, как ни странно, я знаю, где что лежит.

— Не надо ни за что извиняться. Это я вам работать помешала.

Он поворачивается и улыбается мне:

— Вы мне не мешаете. Вы и не могли бы помешать. Я рад вас видеть. Посмотрим на экспонат?

Он подходит к штабелю больших поддонов возле одной из стен и вытаскивает фотографию.

— Замечательная, — он поднимает ее на свет. — Может, не самая лучшая на выставке, но хорошо передает ситуацию. Как вы ее тогда назвали? Наглядная и информативная?

Тоумас улыбается, а я лепечу, что, мол, привыкла использовать фотоснимки прежде всего для анализа, но действительно считаю эту фотографию красивой.

Он указывает на маяк — маленький белый восклицательный знак, выделяющийся на фоне черной эруптивной колонны:

— Мы повстречались там, помните?

Я киваю, но почти не смотрю на фотографию. У меня сердце отчаянно колотится в груди, руки дрожат. Он не замечает этого, пристально разглядывает снимок и хмурится, в его глазах играет свет, тонкие морщинки от улыбки становятся глубже, и на лбу проступает небольшой шрам — след неизвестного события в его прошлом; мне бы успокоиться и спросить, что тогда произошло. Он на удивление плохо выходит на фото; снимки, которые я видела в интернете, вообще с ним не имеют ничего общего, на них он серьезный и немного носатый, глаза не смеются, фотообъектив не передает красоты и неуемной энергии. Ему суждено стоять по ту сторону объектива.

Он поднимает глаза на меня и замечает, что я рассматриваю его, снова кладет фотографию к стене, проводит ладонью по темной шевелюре и вдруг становится неуверенным, похожим на мальчишку. Спрашивает: «Хотите кофе?»