Пока девочка не играла, дом был обыкновенным; в гостиной веяло сыростью, в холодной кухне пахло кислой капустой, которая хранилась на окне в большом глиняном горшке, от плиты вечно валил жар, а в углах можно было замерзнуть. Весь дом был таким: холодные места чередовались с жаркими, часы невежества - с мгновениями волшебства.

Слушая игру девочки, он думал о том, что находится за пределами неказистой деревушки. Не о других подобных деревушках, не о бесплодных полях - о них он знал все. Он начал мечтать о другом мире, где человек мог создавать чудо и краснеть под грохот аплодисментов. Он знал, что должен попасть в этот другой мир.

Он хранил нежные воспоминания о рождественских снегопадах и изможденном фермере, приносившем в их дом новогоднюю ель. Он приезжал к ним на деревянных санях; их тащили две толстые лошади, от которых валил пар. Ель стоила двадцать пять центов.

Воспоминания о первой серьезной награде за игру на фортепиано были такими же волнительными и радостными. Какая энергия переполняла его во время того концерта! Он исполнял сложный, искрометный Valse Brillante Шопена. Ему было тогда восемнадцать лет. Он знал, что играет хорошо (именно этот Valse Brillante приводил публику в восторг), ему казалось, что он парит над аудиторией. О, Господи, да. Ему было восемнадцать; критики назвали его исполнение "опасно блестящим"; некоторое время он ощущал себя по меньшей мере архангелом.

Будучи архангелом, он нуждался в Боге. Макс заменил безымянного, безликого Бога из своего детства на весьма реального Уолтера Гизекинга. Он впервые услышал игру Гизекинга, когда тот исполнял Conserto Грига, позднее превращенный в популярную песню. Повзрослевший Макс Конелли восхищался исполнением Гизекинга произведений Равеля и Дебюсси.

Боги умирают. Гизекинг тоже умер. Значительно позже Макс восторгался сдержанным артистизмом Липатти и Соломона, но никто не мог полностью заменить ему первого Бога. Нет. Гигантские божества Вагнера казались восемнадцатилетнему Максу карликами по сравнению с истинным исполином Гизекингом.

Что помогало тебе не сойти с ума, Уолтер Гизекинг? Что давало энергию Итурби? Как удавалось Рубинштейну так долго сохранять юношеский пыл? Они не мечтали создавать собственные произведения? Не в этом ли заключается их секрет?

Неужели я - единственный, кто не способен смириться с реальностью, как это делали великие? Мы все ходим по натянутому канату. Подобно Блондену, я шагаю над Ниагарским водопадом с чугунной сковородой в руке, останавливаюсь, чтобы приготовить яичницу, забираю неподъемный груз и снова двигаюсь вперед, ощущая, как раскачивается на ветру стальной трос. Отчаянный человек. Отчаянный бог.

Кажется, я скоро упаду.

Даже мой реквием несет роковую печать несовершенства. Разве я не слышал раньше эти мелодии, эти возрожденные мною аккорды? Неужели даже перед лицом смерти я - плагиатор, заурядный вор?

* * *

О гибели катера Харри сообщил Бакстер. На закате он не уплыл в своей плоскодонке, а отправился на "Адмирале Бирде" к месту происшествия, чтобы осмотреть его. Бакстера не сдерживали никакие соображения деликатности, поэтому он сразу отправился на Блюбери-айленд II, чтобы сообщить Харри Сигрэму о том, что, по его мнению, кое-что можно спасти. Глубина озера в этом месте составляла примерно тридцать футов; очевидно, каюта "Сесил Битон" осталась неповрежденной, поэтому стоило попытаться поднять её.

Происшествие не было для Бакстера неожиданностью. Он давно смотрел на эту компанию горожан, как на сборище сумасшедших (они вели себя так, словно деньги сыпались на них с деревьев)... что касается управления лодкой, то в этом деле все они были профанами. Удивительно то, что они не утонули раньше. Он считал их способными спровоцировать также авиакатастрофу.

Харри по-прежнему фотографировал Лайлу внутри пагоды, когда там появился Бакстер (в это время года небо становилось пурпурным в девять часов вечера или позже). Харри удивился, увидев Бакстера. Даже испытал изумление. Однако он понял, что неожиданный визит вызван какой-то веской причиной.

Услышав рассказ Бакстера о происшествии - точнее, то, что Бакстер пожелал рассказать в напыщенном тоне, Харри отправил слугу на большой остров с вещами для пикника, а сам посадил Лайлу в каноэ, захватил с собой фотокамеры и последовал за "Адмиралом Бирдом".

Он понимал, что ничего не может сделать. Он расстроился из-за потери катера; Лайла забеспокоилась по поводу депрессии Макса, поэтому продолжать пикник в пагоде не было смысла.

Харри казалось, что уик-энд, с которым у него были связаны большие надежды, превращался в кошмар. Уничтожение лодки было акцией, направленной против него лично. Только его успех в отношении Лайлы и планов насчет книги спасал положение. Харри с оптимизмом смотрел на перспективу этого замысла, но теперь ему приходилось думать об этом чертовом катере.

Получит ли он страховку? Он никогда не читал то, что было напечатано в полисе мелким шрифтом, и не знал, обязана ли компания выплачивать возмещение в том случае, если катером управлял кто-то другой. Он прекрасно знал, почему произошел взрыв. Существовало только одно объяснение: под капотом моторного отсека образовалась смесь газов, воспламенившаяся при включении зажигания от электрической искры. Никто из них не включал на "Сесил Битон" вентилятор, поэтому Харри был уверен, что и Макс не сделал этого. В некотором смысле он, Харри, всегда подавал дурной пример. Несчастный случай был тривиальным.

Какая досада! И надо же было этому произойти именно перед поездкой в Англию, когда ему следовало думать о будущей книге. Общение со страховой компанией, юристами, возможно, полицией требовало времени. Для решения вопроса придется написать дюжину писем, сделать массу телефонных звонков.

В этом деле, однако, был и другой аспект. Поскольку катер взорвал именно Макс, возможно, Лайла почувствует себя обязанной помочь Харри. Да, это могло оказаться положительным фактором. Но с женщинами нельзя быть уверенным ни в чем. В сознании Лайлы все может повернуться так, что она не захочет продолжать их дружбу.