- Алло-оу?..

Радость ее бесследно ушла, когда она услышала в ответ:

- Говорит междугородная. Чикаго вызывает миссис Стивенсон.

- Да, - сказала она. - Миссис Стивенсон слушает. - И еще через несколько секунд. - Привет, папочка, как ты поживаешь?

- Отлично, - загудел Джим Котерелл. - Отлично, Леона. Ну, как моя девочка себя чувствует сегодня?

Всю жизнь ее возмущала эта манера отца реветь, как бык, когда он начинал свои телефонные разговоры, всегда перераставшие в монологи. Он не советовал, а указывал тому, с кем говорил, как надлежит поступать. В этих разговорах обязательно упоминались деловые успехи Джима Котерелла, или его громадный счет в банке, или то и другое...

Не будучи фармацевтом, он нашел золотую жилу в человеческой страсти к самоврачеванию. Фармацевты, говаривал он, когда их поблизости не было, а иногда и в их присутствии, фармацевты идут по пятаку за дюжину. А хорошие бизнесмены рождаются редко и ценятся на вес золота.

Тридцать лет назад Джим Котерелл уговорил владельца угловой аптеки уступить ему за бесценок патент безвредного, а в некоторых случаях достаточно эффективного средства от головной боли. Сегодня его таблетки, порошки и микстуры, производимые на десятках гигантских предприятий, низвергались могучим потоком во все уголки земного шара. Этой огромной империей он управлял железной рукой - той самой рукой, которая начинала дрожать, стоило только его дочери Леоне нахмурить брови.

Мать Леоны, умершая при родах, обладала редкой красотой и большим чувством собственного достоинства. Но она была не парой яростному демону. Ее смерть стала первым и самым крупным поражением Джима Котерелла. Эта смерть освободила его от всяких нежностей ко всем и всему, за исключением Леоны. Его дочь стала для него не столько предметом любви, сколько памятью о ней. Он заботился о Леоне точно так же, как заблудившийся и продрогший охотник печется о пламени разведенного им костра. И по мере того, как дочь взрослела, отец начал бояться - не того, что пламя поглотит его, а того, что оно потухнет. Вместе с красотой матери Леона унаследовала также ее гордость, странно смешанную с Отцовским упрямством. Шли годы, но это своеобразное зелье не воспитало в ней какую-то особенную силу характера. Зато она стала хитрой, расчетливой, всегда стремящейся все делать по-своему. При любых обстоятельствах и за чей бы то ни было счет.

По причинам, тщательно скрываемым в глубине его агрессивной натуры, Джим поощрял все крайности темперамента дочери. Ему доставляло какое-то патологическое удовольствие иметь некоего идола, которому он мог уничижительно поклоняться. Формально он оправдывал это поклонение слабым здоровьем дочери, из-за которого ее жизнь была якобы под угрозой. В этом отношении его опасения поддерживал и семейный врач. Искренне озадаченный вспышками раздражения Леоны, он рекомендовал Джиму вести политику умиротворения. Легкость, с которой Леона в детстве обращала воображаемые болезни в свой щит и меч, побудила ее использовать это оружие до тех пор, пока болезнь со всеми ее проявлениями не утвердилась окончательно в ее сознании. Воспоминания детства стерлись в глубинах памяти, на поверхность в моменты крайнего напряжения всплывали лишь физические симптомы. И теперь, когда ей было за тридцать, она окончательно уверовала, что жизнь ее полностью вверена капризам ее слабого сердца.

Семейный врач допускал, что это вполне могло быть именно так. Ему было чем подтвердить свой диагноз. В соответствии с ним он и продолжал лечение. Лишь когда она объявила о намерении переехать в Нью-Йорк, только тогда он предложил ей показаться другому врачу - специалисту по болезням сердца...

- Как чувствует себя сегодня моя девочка? - спросил Джим.

- Очень расстроена, - ответила она, надувая губы.

- Расстроена?

- Это кого хочешь расстроит, - сказала она, - когда не знаешь, где Генри, и слышишь по телефону, как замышляется убийство.

- Бога ради, солнышко, о чем ты говоришь?

- Я пыталась дозвониться до Генри. Попала как-то не на тот номер и слышала, как двое сговаривались убить какую-то женщину...

- Минутку, минутку, - хрипло сказал Джим. - Я что-то не совсем понимаю. Почему это ты звонила Генри на работу так поздно?

- Да потому, что он не вернулся домой. Не знаю, что случилось. Я пробовала дозвониться до него, но там все время было занято. Пока не перебили эти двое.

- Ну вот что скажу тебе, дорогая, - заорал отец. - Это уже переполняет мое терпение. У этого парня нет никакой иной обязанности, кроме как помогать тебе, а он выкидывает такие номера. Если он поехал на это совещание в Бостон, то должен был...

- В Бостон? - закричала она. - Какой еще Бостон?

- Разве Генри не говорил тебе? Там начинается конгресс фармацевтов; Генри сообщил мне в своем последнем докладе, что собирается поехать туда. Но если он даже решил поехать в последнюю минуту, все равно он обязан был предупредить тебя.

- Может, он пытался? - неуверенно сказала она. - Может, дозванивался до меня, как раз когда я звонила ему? Если ему надо было успеть на поезд, он мог...

- Он мог, дитя мое! Сказать тебе хоть слово он должен был при всех обстоятельствах, этого ему ничто не могло помешать сделать.

- Я знаю.

- Ладно, дорогая, нет нужды волноваться. Я подскажу Генри...

- Дело в том, - перебила Леона, - что я волнуюсь из-за этого телефонного разговора, который я слышала...

- Забудь о нем, солнышко. Это, наверное, просто пара каких-то клоунов... Кто же станет всерьез по телефону говорить про убийство?

- Они говорили всерьез, - мрачно сказала она. - И я не очень-то хорошо себя чувствую одна в этом доме.

- Одна? Ты хочешь сказать, что в доме даже нет никого из прислуги?

- В том-то и дело, - сказала она.

- А ты звонила в полицию?

- Конечно. Они не слишком заинтересовались этим. Все черт-те как...

- Что ж, ты сделала все, что могла. Так что пусть это тебя больше не беспокоит, солнышко. А завтра, - добавил он голосом, потяжелевшим от гнева, - завтра у нас будет небольшая беседа с Генри, где бы он ни был.

- Хорошо, папа. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, - сказал он, - и жаль, что ты не здесь, черт побери. Живешь, словно в морге. И как я позволил Генри уговорить меня... Ладно, займись собой и не волнуйся. Завтра я тебе позвоню.

Леона повесила трубку, и слабое подобие усмешки появилось на ее лице при мысли о том, как ненавидел Генри эти телефонные звонки. Он ничего не говорил об этом, но его ненависть можно было скорее почувствовать, чем увидеть или услышать.

21.51

Разговор с отцом и мысль о суровом возмездии, ожидающем Генри, немного успокоили ее, и все же она не могла заставить себя забыть обо всем и ждать, пока что-то выяснится само собой. Она сделала все возможное, чтобы привлечь внимание полиции к этому Джорджу и злодею с ножом. Ей не в чем винить себя, если произойдет трагедия. Завтрашние газеты, наверное, расскажут о том, как закончилась эта история, если только она закончится. И если какую-то безвинную женщину и впрямь найдут убитой и ограбленной, она заставит Генри написать в газеты, в полицейское управление, а может быть, и самому мэру города о том, как формально и равнодушно отнеслись в полиции к информации, имеющей столь важное значение. И тогда-то им придется расследовать подлинную причину убийства, подумала она. Ее показания подтвердят, что ограбление - это лишь инсценировка, и что кто-то нанял убийцу несчастной женщины. Это было бы сенсацией для прессы, и о ее бескорыстном стремлении раскрыть преступление, конечно, сообщили бы на первых полосах газет. Друзья в Чикаго были бы поражены ее смелостью. А ведь она инвалид или почти инвалид...

Но где же все-таки Генри? Несколько раз она прерывала свои размышления, прислушиваясь к тишине, которая тут же в ее напряженном воображении расплескивалась множеством звуков, и ей казалось, что в доме кто-то есть, кроме нее. Скрипнула оконная рама или мягкий ветерок тронул лист бумаги - и она воображала, что слышит шаги или человеческое дыхание. Каждый раз ее сердце начинало неистово биться. Каждый раз разочарование раздувало пламя ее обиды. Нет! Она не может больше просто так лежать в ожидании Генри! Нет, по крайней мере, еще раз попытаться узнать что-нибудь о нем!