Триссотин Ветошник!

Вадиус Враль!

Триссотин Ругатель под рукой!

Вадиус

Когда бы не был трус, ты был бы сам такой.

Триссотин Пошел проветривать лежалые творенья!

Вадиус А ты ступай, беги просить у муз прощенья

За нестерпимый свой, проклятый перевод,

За изувеченье Горация...

Триссотин Урод!

А ты каков с твоим классическим поэтом?

Стыдись пред справщиком, стыдись пред целым светом!

Вадиус Но ни один журнал меня не оглашал,

А ты уже давно добычей критик стал.

Триссотин Я тем-то и горжусь, рифмач, перед тобою,

Во всех журналах ты пренебрежен с толпою

Вралей, которые не стоят и суда,

А я на вострие пера их завсегда,

Как их опасный враг!

Вадиус Так будь и мой отныне

Сейчас иду писать в стихах о Триссотине!

Триссотин И только их прочтут, зеваючи, друзья.

Пожалуй, мучь себя, не испугаюсь я

И гряну сам в стихах!

Вадиус А мы им посмеемся.

Триссотин Довольно! я молчу, на Пинде разочтемся!

   <1810>

57. ФИЛЕМОН И БАВКИДА {*}

Вольный перевод из Лафонтена

Ни злато, ни чины ко счастью не ведут:

Что в них, когда со мной заботы век живут?

Когда дух зависти, несчастным овладея,

Терзает грудь его, как вран у Промефея?

Ах, это сущий ад! Где ж счастье наконец?

В укромной хижине: живущий в ней мудрец

Укрыт от гроз и бурь, спокоен, духом волен,

Не алча лишнего, и тем, что есть, доволен;

Захочет ли за луг, за тень своих лесов

Тень только счастия купить временщиков?

Нет! суетный их блеск его не обольщает:

Он ясно на челе страдальцев сих читает,

Что даром не дает фортуна ничего.

Придет ли к цели он теченья своего,

Смерть в ужас и тоску души его не вводит:

То солнце после дня прекрасного заходит.

Примером в этом нам послужит Филемон.

С Бавкидой с юных лет соединился он;

Ни время, ни Гимен любви их не гасили:

Четыредесять жатв вдвоем они ходили

За всем в своем быту, без помощи других.

Всё старится; остыл любовный жар и в них —

Однако в нежности любовь не ослабела

И в чувствах дружества продлить себе умела.

Но добрых много ли? Разврат их земляков

Подвигнул наконец на гнев царя богов:

Юпитер сходит к ним с своим крылатым сыном —

Не с громом, не в лучах, а так, простолюдином,

Под видом странника, — и что ж? Везде отказ,

Везде им говорят: «Нам тесно и без вас,

Ступайте далее!» Отринутые боги

Пошли уже назад, как влеве от дороги,

Над светлым ручейком, орешника в тени,

Узрели хижину смиренную они

И повернули к ней. Меркурий постучался.

В минуту на крыльце хозяин показался.

«Добро пожаловать! — сказал им Филемон.—

Вы утрудилися, дорожным нужен сон —

Ночуйте у меня, повечеряя с нами;

Спознайтесь с нашими домашними богами:

Они скудельные, но к смертному добры.

У предков был и сам Юпитер из коры,

Но менее ль за то они в приволье жили?

Увы! теперь его из золота мы слили,

А он уже не так доступен стал для нас!

Бавкида! там вода; согрей ее тотчас;

Поставим хлеб и соль; мы скудны, но усердны;

Дай всё, что боги нам послали милосердны!»

Бавкида хворосту сухого набрала,

Потом погасший огнь в горнушке разгребла

И силится раздуть. Вода уже вскипает;

Хозяин путников усталых обмывает,

Прося за медленность его не осудить;

А чтоб до ужина им время сократить,

Заводит с ними речь, не о любимцах счастья,

Не о влиянии и блеске самовластья,

Но лишь о том, что есть невинного в полях,

Что есть полезного и лучшего в садах.

Бавкида между тем трапезой поспешает,

Стол ветхий черепком сосуда подпирает,

Раскидывает плат, кидает горсть цветов