Тот прячет сундучок, который утащил;

А этот на него сквозь щелку смотрит в двери —

Вот люди! Могут ли бесчувственней быть звери?

Такая-то всегда бесчадных крезов часть!

Живешь не для себя, не пьешь, не ешь ты всласть,

Трудишься — для кого ж? — для подлецов коварных

И сверх того еще едва ли благодарных!

Стыди ж, сатира, их! рази своим бичом!

Карай их! Но к чему? Какая польза в том?

Ужель глас истины не тот же, что природы?

Ужель бессовестны, бездушные уроды,

Как будто от судьи, смятутся от певцов?

«Все эти господа похожи на глупцов,

Не знающих в делах проворства, ни расчета, —

Так судит их собор. — Весь дар их и охота

Лишь только, чтоб стишки бездельные марать,

Да ведь и те они изволят выбирать

Из Сумарокова, какого уж другова

И в целом свете нет!» — и тот... уже ни слова;

Оставь, сатира, их. Пусть самый тот металл,

Которого из них всяк сердцем обожал,

Пусть он же самый их теперь и наказует:

Пускай и день и ночь их черну кровь волнует

Всеалчной зависти и лихоимства яд;

Пускай над прахом их отца они едят

Друг друга и грызут, подьячих лижут руки

И, наконец, средь тяжб, забот, всечасной муки

Дотянут гнусну жизнь — коль жизнью льзя назвать;

Невежеством, алчбой, геенною дышать.

   1794

380. <ПЕСНЯ>{*}

Цама! Цама! не мори

Ты разлукою своею:

Долго ль бегать? Посмотри,

Я измерз весь, леденею,

Но пока не выйдет дух,

Без тебя не возвращуся,

За тобой, сердечный друг!

По конец земли пущуся,

Через реки полечу;

Перейду скалы кремнисты;

Страшны бездны прескочу

И взберусь на горы льдисты.

На гренландских берегах

Имя Цамы повторится;

И на ветреных крылах

Сквозь вселенну всю промчится.

   Первая половина 1790-х годов

381. К ДРУЗЬЯМ МОИМ{*}

Свершилось. Расторгаю узы,

В которых я всяк час стенал

И вас, друзья, и вас, о музы,

Моим забвеньем огорчал.

Теперь любовь я проклинаю,

К тебе, о дружба, прибегаю,

Возьми меня под свой покров,

Возвысь мою упадшу душу.

Уж я с тобой союз не рушу,

Бегу, страшусь любви оков...

Но что я говорю, гонимый злой судьбою!

Ах! трудно властвовать собою

И в недрах горестей спокойный вид казать!

Вотще стараюсь я печаль мою скрывать,

Вотще стараюся забыть предмет любезный.

О нежно дружество! Взирай на рок мой слезный,

Зри слабости мои, стыди, пренебрегай, вини меня, но знай,

Что я и днесь к тебе душой благоговею,

Боготворю тебя, лишь силы не имею

Твоим советам подражать,

Чтоб страсть рассудком отражать.

Так, признаюся в том, вотще твой глас священный

Гремит в душе моей, страстям порабощенной.

Уж поздно днесь меня из бездны зол извлечь,

Коль не умела ты вначале их пресечь.

Какое мне теперь подашь ты утешенье!

Бесплодно сожаленье? умножишь тем мученье!

Итак, оставь меня с моею слепотой,

Не исторгай из сердца жала

И не срывай с глаз покрывала,

Пускай, прельщаяся мечтой,

Игрою буду сильной страсти,

Пусть буду жертвою ее тиранской власти.

Она мучительна, но я, привыкши к ней,

И слезы иногда утехой чту моей.

Играйте ж, властвуйте, о страсти! надо мною,

Дождусь, дождусь и я ведущих дней к покою

Минут, в которые рассудка строгий глас

Из пагубного сна любви изводит нас

И светозарными лучами

Рассеет мрак мечтаний пред очами.

И вкус, и склонности — всё с временем летит.

Дождусь, что и мои страданья прекратит,

Когда, отря потоки слезны,

Облобызаю вас, друзья мои любезны,

И сердце, изменивше вам,

До гроба в вашу власть предам.

   Первая половина 1790-х годов (?)

382. НАДПИСЬ К АМУРУ{*}

С тех пор как нежный пол смеется сердца стонам,

Амур в моем саду грозит одним воронам.

   1810-е годы

383–387. ЭПИГРАММЫ{*}