Читатель, если не дурак,

То, верно, следствий ждет чудесных

Прихода сих гостей небесных,

И не ошибся он.

Лишь только на землю они спустились,

Вдруг состояния людские пременились:

Умолк несчастных стон;

Смиренна нищета впервые улыбнулась,

Как будто уже к ней фортуна оглянулась,

А изобилие, утех житейских мать,

Всечасно стало трепетать.

Какая же тому причина?

Мне сказывали, та, что случай иль судьбина,

Пускай последняя, Надежду привела

К искусну химику в убогую лачугу,

А спутника ее ко Плутусову другу

И дом заводчика в постой ему дала.

   <1791>

351. ПЧЕЛА, ШМЕЛЬ И Я{*}

Шмель, рояся в навозе,

О хитрой говорил Пчеле,

Сидевшей вдалеке на розе:

«За что она в такой хвале,

В такой чести у всех и моде?

А я пыхчу, пыхчу, и пот свой лью,

И также людям мед даю,

А всё как будто нуль в природе,

Никем не знаемый досель».

— «И мне такая ж участь, Шмель! —

Сказал ему я, воздыхая. —

Лет десять как судьба лихая

Вложила страсть в меня к стихам.

Я, лучшим следуя певцам,

Пишу, пишу, тружусь, потею

И рифмы, точно их кладу,

А всё в чтецах не богатею

И к славе тропки не найду!»

   <1792>

352. БЫЛЬ{*}

Чума и смерть вошли в великолепный град,

Вошли — и в тот же миг другой Эдемский сад!

Где с нимфами вчера бог Пафоса резвился,

В глубокий, смрадный гроб, в кладбище превратился.

Ужасно зрелище! Везде, со всех сторон

Печально пение, плач, страх, унылый звон;

Иль умирающа встречаешь, или мертва,

Младенец и старик — всё алчной смерти жертва!

Там дева, юношей пленявшая красой,

Бледнеет и падет под лютою косой;

Там, век дожившая, вздох томный испускает,

И вздоху оному никто не отвечает;

Никто!.. полмертвая средь стен лежит пустых,

Где только воет ветр, и мыслит о своих

Сынах и правнуках, чумою умерщвленных.

В один из оных дней, вовеки незабвенных,

Приходит в хижинку благочестивый муж,

Друг унывающих, смиренный пастырь душ,

Приходит — и в углу приюты ветхой, бедной,

При свете пасмурном луны печальной, бледной,

Зрит старца, на гнилых простертого досках,

Зрит черно рубище, истлевше в головах,

Кувшин, топор, пилу, над дверию висящу,

И боле ничего... Едва-едва дышащу,

Он старцу тако рек: «Готовься, сыне мой,

Прияти по трудах и бедствиях покой;

Готовься ты юдоль плачевную оставить,

В которой с ну́ждою мог жизнь свою пробавить,

Где столько горестей, забот, печали, слез

В теченье дней твоих ты, верно, перенес».

— «Ах, нет! — ответствовал больной дрожащим гласом.—

Я тяжко б согрешил теперь пред смертным часом,

Сказав, что плохо мне и горько было жить.

Меня небесный царь не допускал тужить.

Доколе мочь была, всяк день я был доволен,

Здоров, пригрет и сыт и над собою волен.

Кормилицы мои — топор был и пила…

А куплена трудом и корочка мила!»

Исполнен пастырь душ приятна изумленья

Вещает наконец: «И ты без сожаленья

Сей оставляешь мир?» Болящий отвечал:

«Хоть белый свет и мил, но я уж истощал

И боле не смогу достать работой хлеба,

Так лучше умереть!» Он рек — и ангел с неба,

Спустяся в хижину, смежил ему глаза...

И канула на труп сердечная слеза.

   <1792>

353. ПУСТЫННИК И ФОРТУНА{*}

Какой-то добрый человек,

Не чувствуя к чинам охоты,

Не зная страха, ни заботы,

Без скуки провождал свой век

С Плутархом, с лирой

И Пленирой,

Не знаю точно где, а только не у нас.

Однажды под вечер, как солнца луч погас

И мать качать дитя уже переставала,

Нечаянно к нему Фортуна в дом попала

И в двери ну стучать!

«Кто там?» — Пустынник окликает.

«Я! я!» — «Да кто, могу ли знать?»

— «Я! та, которая тебе повелевает

Скорее отпереть». — «Пустое!» — он сказал

И замолчал.

«Ото́прешь ли? — еще Фортуна закричала. —

Я ввек ни от кого отказа не слыхала;

Пусти Фортуну ты со свитою к себе,