За прилавком приказчики и все мальчики черную кофточку бархатную на прилавке кроят, черную кружчатого бархату.

«Ишь, — думаю, — чем занимаются!»

А народу в лавке тьма-тьмущая, и все идет народ, дверью хлопают.

Посмотрел я на закройщиков, потолкался, вынул часы, хвать, а уж полчаса пятого.

«Вот тебе, — думаю, — и доктор!» — и говорю:

— Прощайте, — некогда мне! — и тороплюсь выйти.

Да не тут-то, словно бы и всем приспичило, — повалил народ вон из лавки, не протолкаешься.

И уж кое-как я от Баннова выбрался, ну, слава Богу, вышел я на Невский. А на Невском пусто, и трамвай не ходит и все извозчики не то разобраны уехали, не то по дворам куда разъехались. И один-единственный на углу Пушкинской стоит, согнулся на козлах, заснул, что ли? Я к нему, не торгуюсь, сел скорей, машу рукой, — погоняй, знай! А сиденье такое высокое.

И уж потом в дороге обратил я внимание, что извозчик-то мой странный какой-то — голова толкачиком, без волос, голая, и один глаз у него выпученный. И стало мне не по себе как-то.

И долго мы ехали, и улиц уж не знаю, какие это улицы, да и не улицами мы ехали, а так по камням.

— Мне на Таврическую! — схватил я извозчика за плечи.

— Везу, куда надо! — один ответ, сам знай себе подстегивает.

Оторопел я, растерялся совсем, смотрю, а у меня и часов уж нет, дорогой, знать, выпали, и шляпы нет и манжет нет, соскочили, знать, да и без пальто я и без пиджака, все пропало, все порастерял. А пролетка так и черкает, так по песку и черкает.

И вижу, решетка, парк, в парке большой белый дом. И нет уж извозчика, и я нагишом стою, — все до рубашки снято, один крест на шее.

«Господи, — думаю, — что же мне делать?» — и неловко и стыдно мне и тихонько я пробираюсь к решетке, да за решетку и стал.

Идут женщины какие-то, и у одной, как у извозчика того, один глаз выпученный.

— Ради Христа! — говорю им.

— Нет у меня ничего, милый! — отвечает та, с выпученным глазом; подумала, что Христа ради прошу.

— Да мне не надо ничего, мне... чтобы на Таврическую отвезли.

А та стоит, раздумывает о чем-то, один глаз выпученный, как у извозчика.

— Да отвезите же меня, — прошу ее, — там... сто рублей вам заплатят, а у меня нет ничего, только и осталось... — показываю на крест.

33. ТРИЗНА

Птицей коричневой с белым горлышком, птичкой счастливой перепархивал я с камня на камень по берегу моря, я прислушивался к плеску волны и повторял свои два малые слова, и рядом на камне лежал лапы вверх тюлень, утоплый детеныш с раздутым брюхом, стальной, как море.

— Кит, кит попался! — бежали ребятишки и кричали, и ребятишкам было очень страшно и они были рады, что видели зверя морского.

Я стоял перед престолом Бога Живаго, я давал обет быть справедливым и милостивым. Власть моя не знала границ и, вооруженный силою мира, я чувствовал в себе непобедимую силу, я один мог бы потопить любой флот, я один мог бы рассеять и самое стройное войско и задавить мятежный сброд непокорных полчищ, я был судьбою народов, я не знал пощады и никто не ускользал от моего ока, я был мечом для сердца, и меч мой, проходя через сердца, открывал сердцу помыслы человеческие... и был я первым под зорями солнца.

И какой злой хозяин выгнал бы собаку со двора? По слякоти в промозглое утро шел я ошельмованный свя́зень с полицейским из Петровской в Петербургскую часть, я дрожал всем своим измученным голодным телом и был тих и кроток, да я и таракашку снял бы, всех пощадил бы, — и сердце в сапоги ушло...

И вот уж тащат... А ведь я как хотел в Лавру, нет, по-своему распорядились, на Волково тащат. Уж отпели и отпетого, поконченного, несли на кладбище зарывать в могилу. Выскочил я на повороте, забежал вперед — до кладбищенских ворот мне еще можно! А как хорошо было на воле, в Божьем мире, на земле моей любимой, и чисто и ясно, только все чуть помельче, будто через стекло какое, через бинокль обратно, я смотрел на нашу землю, на улицы наши, на дома и сады и на прохожих. Я стоял у большого серого камня, у своей могилы, и разбирал надпись — по-латыни вырезана была надпись на камне, римскими буквами неровно...

— Ой, горю! — припал я к горючим стенкам котла, — ой, горячо! — язык пересох, горло запеклось.

— Один глоток, — кричу — один глоток!

Черный идет, зло глаза горят, учуял зов.

— Страж мой черный, — прошу я его, — мучитель мой, дай испить!

— Бог подаст! — насмешливо смотрит так, — Бог подаст! — и опрокинул котел.

Мороз, у! лютый! — мороз трещит. Выкарабкался я из проруби, по горло в воде стою, зубы мне с дрожи разбило, закоченел весь, и двинуться страшно, вот оборвусь.

— Страж мой черный, — прошу я его, — мучитель мой, спаси душу, дай огонька!

— Бог подаст! — ощерился, черные пылают глаза.

И опять весь в огне, опять попал в горючий котел, — ой, горю, ой, горячо!

Черный, мой страж неизменный, ходит вокруг. Кого мне просить, кого звать? И дым моей муки непрестанно восходит, и нет мне покою день и ночь.

1913 г.

Мои сны. Литературные

СОЛОГУБ{*}

Я не дома, не в Петербурге, живем мы на Океане — такой остров есть на Океане Noirmoutier — и не один, с нами Сологуб. Всякий день мы купаемся в море: сперва Сологуб выкупается, потом я влезу.

Madame Croque-mitaine (по-русски Буроба), ну вылитая наша Карасьевна, только что и есть отличие, что ни устриц, ни мулей и никаких креветок ни глазом не видала, ни в рот не брала, рассказывает:

— Я после этого monsieur выловила маленьких чертенят, а после вас крупного — такового вот!

Карасьевна растопырила руки — какого такого она выловила!

* * *

«Помер Сологуб»!

И мы пошли к нему на Васильевский остров.

Сологуб лежит под Блоком — квартира Блока наверху, а Сологуба внизу — зашли сначала к Блоку. И вместе к Сологубу.

Сологуб лежит на письменном столе — лицо закрыто платком.

А А. Н. стоит возле: она в коротком красном платье:

— Я за этот день стала такая, как он!

И когда она так сказала, вижу, идет Сологуб — такой самый настоящий Федор Кузьмич, только моложе, чуть с проседью. Он подошел к А. Н., что-то сказал ей тихо и исчез.

Много набралось всякого народу, только нет Вячеслава Иванова.

И я подумал:

«Вот Сологуб теперь увидится и с Блоком и с Брюсовым и с Гершензоном!»

И взялся за яблоко: очистил кожу и только что закусил, вижу, внутри-то еще яблоко — еще кожа! Бросил — в самом деле, нехорошо есть яблоко, когда на столе покойник!

Было ли напечатано в газетах о смерти Сологуба?

— Да, — говорят, — было: на луне, в лунной.

И опять я подумал:

«Почему же Вячеслава Иванова нет?»

И в это время с разных концов донеслось до меня — говорили вполголоса:

— У него лицо перед смертью очень исказилось.

— Потому и закрыто платком.

И каждый стал друг за дружку прятаться — и я остался один стоять впереди.

«Как во сне!» — подумал я, — и хочу и не могу отойти в сторону. И опять задвигались: нагибаясь — дверь очень низкая — вошел митрополит и с ним архиереи — но они были не в клобуках и не в митрах, а в высоких лиловых камилавках.

САВИНКОВ{*}

Вернулся тайно в Россию Б. В. Савинков. И когда это стало известно, говорят мне:

— Есть единственный способ поступить с ним по-дружески: идите и застрелите его сонного. Иначе все равно его повесят.

Я взял с собой револьвер и действительно нашел Савинкова в моей комнате: лежит на кровати, спит. Но тут я заметил, что я совсем не одет, — в одной сорочке.

Неловко, — думаю, — ведь, когда я его застрелю, подымется суматоха, придет полиция протокол составлять, а я в таком виде!