* * *

Из истории я видел во сне Ивана Грозного, первопечатника Ивана Федорова, протопопа Аввакума или, как писалось в старину, Обакума, Петра Великого («Воронье перо» и сон «Обезьяны»). Из писателей мне снились: Лев Толстой, Достоевский, Пушкин, Хомяков (Сон в «Подстриженных глазах»), Розанов, Лев Шестов (всегда к деньгам), Чехов, Горький, Андрей Белый, Блок, чаще всех, и Пришвин.

В сне «Чехов и жареная утка» два значения: весь чеховский юмор для меня в этой домашней птице; а кроме того, «утка» — говорится: «пустить утку» — понимай, какой-нибудь невероятный слух. В колокольном деле без «утки» не обходилось, такое было поверье, и когда на Москве распространялась самая вздорная ерунда, но как достоверный слух, в Рядах хитро подсмеивались: «В Ярославле Оловянишниковы колокол льют, это их утка».

Из парижан мне снились Андре Бретон, Рене Шар, сюрреалисты, и Жильбер Лели, переводил мою «Соломонию», автор «Маркиз де Сад», Жан Полян, «Тарбские цветы» и Брис Парэн, галлимардийский философ и исследователь о жидовствующих: «Аристотелевы врата» и «Логика Маймонида», П. П. Сувчинский, историк музыки, Терешкович художник, Ларионов и Гончарова.

Часто мне снится Копытчик — Сергей Константинович Маковский. Прежнее время — к веселому и приятному препровождению времени, а теперь погодное: к безбрежному, печальному туману, тоже и с Бахрахом... или моя душа так помутилась и сердце очерствело?

* * *

Можно ли сочинять сны, как сочиняют стихи? В сложении стихов мера колышет воображение и вызывает образ, а сонная несообразность неизмерима. Умышленное соединение противоречий звякнет и погаснет, начинай сначала. Можно набить руку, как Кафка, или родиться Гоголем. Сон Левко в «Майской ночи» Гоголь сочинил и сонная действительность не в игре русалок, а в перевернутом зрении Левко; видя в глубине пруда отражение дома, он видит, если бы стоял перед домом.

* * *

Душевная встряска может вызвать сновидение даже у слепорожденных, для которых кроме дневного пустая ночь. Само собой опий, героин, а для меня непритязательный веганин — помогает от головной боли, на что я никогда не жалуюсь, и успокаивает люмбаго, если невтерпеж остро чувствовать себя.

Но можно ли так, здорово живешь, выманить сновидение?

В Петербурге на Таврической, в доме архитектора Хренова в моей несуразной пятиугольной комнате, узкий диван. Днем как лягу и непременно увижу сон. Я это заметил и ложился не потому, чтобы хотелось спать, а для снов. Потом запишу. Сны снились запутанные, но очень яркие и в литературу не впихивались, а входили свободно рассказом. Затеял я проверить на моих гостях — много ходило народу без времени — и я прошу, хоть на полчаса лечь на диван и постараться заснуть. Не всякий поддавался — изволь среди бела дня, когда охота поговорить, разлеживаться, чтобы только сон увидеть, но бывали податливые, не переча, укладывались на диван и засыпали. Пользуясь сонным затишьем, я продолжал свою прерванную работу.

Но что странно, никому из моих посетителей, как на смех, ни разу ничего не приснилось. И я тогда подумал: у кого нет дверей в сонное царство, никакой диван не поможет, а мне, стало быть, расположение подушек облегчало путь.

* * *

Сновидения и самые жестокие, когда дух замирает, никогда не изнуряют душу. Сновидения дар вечной молодости. И какое несчастье родиться без снов. Только сам человек никогда этого не поймет и не скажет — в природе все довольны к всякому сам себе мил.

А посмотрите на этих сплющенных шарахающихся летучих мышей или тупых, неповоротливых гиппопотамов — им ничего не снится. Мир сновидений, как и мир сказок, запечатан. Не видят сны и не любят сказок, их зрение ограничено — только что около своего носа, а глубже «не понимаем». Какая скука ползет от их слов, а все их движения грузны.

Без музыки, без снов, без сказок и без «игры», она слита со сном и сказкой, да лучше бы такому не родиться на чудодейной земле.

* * *

По ходу снов можно сказать о воображении сновидца. Воображение неисчерпаемо, но для каждого ограничено. Я это по себе вижу, замечая в своих снах однообразность.

Сны, как литературное произведение, всегда словесно законченные, отлиты и переносимы с места на место, а есть сны чистого воображения, ничем не начинаются и не видно концов, прозрачные, записать их нелегко, а записанные окостеневают.

Как в сказках, ведь сказки выходят из снов: есть сюжетные сказки, по матерьялам, и сказки чистой сказочности, возникшие «само-собой» из ничего, воздушные. Такая сказочность богато представлена в книге сказок Натальи Кодрянской.

В данном моем собрании снов, сны чистого воображения.

То, что называется «фантастическим», это вовсе не призрачная, не «деформированная» реальность, а существующая самостоятельно и действующая рядом с осязаемой реальностью.

«Если бы сны шли в последовательности, мы не знали бы, что — сон, что — действительность».

Эти слова Паскаля повторяет Толстой.

Есть «большая реальность» жизни: жизнь не ограничивается дневными событиями трехмерной реальности, а уходит в многомерность сновидений, равносущных и равноценных с явью.

В жизни проводник сна кровь. И опять я спрашиваю себя: пробуждение из смертного без сновидений сна в утро другого мира не есть ли переход в бескровное чистое сновидение?

ПРИЛОЖЕНИЯ

ПОД КРОВОМ НОЧИ

СНЫ

(I){*}

Серый свет сумерек входит в окно и стелется по сырому полу. На полу кишат маленькие серые котятки.

Серый свет сумерек сливает и разливает серый змеящийся клубок.

Откололся кусок от клубка.

А я наклонился над ним. Наклоняюсь все ниже, все ближе к стону серого света.

Вдруг серый горячий клубок, — серая кошка с присосавшимися слепыми котятками впрыгнула ко мне на грудь, впилась когтями, рванула, еще и еще.

И одни глаза в упор — две страшных искры — и боль...

I

Где-то высоко над землей я летел.

Огромная горячая и красная звезда, узорная, как на лубочных картинках, обгоняя, летела мимо меня, и спускался — мелся за ней ее золотой искристый хвост.

Было тихо, только крылья, натянувшись за моей спиной, трепетали.

Я видел внизу большой город с белыми постройками и высокими деревьями, и летел вслед за звездой...

Я очнулся в высоком зале огромного дома.

Вокруг меня сновали карлы с голыми слипающимися ногами, а тело их: живот и грудь были источены струпьями, а на спине у каждого висела изъеденная молью верблюжья шкурка. Сновали они и пищали жалобно и надоедливо.

И вдруг все разбежались до единого.

В дверь ворвалась толпа и скучилась в зале, и сразу отхлынула, образовав от двери проход. Вошел король, что-то сказал, и все, присмирев, вытянулись, только один упорно сидел и глядел в упор на вошедшего. А толпа, окружив короля, слушала, что он говорил. И один сидевший поднялся, выхватил длинный острый нож и, взмахнув, всадил по рукоятку в рот говорящего, и я видел, как посинело лицо и в раскрытом рте зазияли две глубокие раны. Но крови не видел, крови не было.

Толпа, как камень, стала.

А тот невставший перевернулся: «Вот тебе!» — и крикнув, ударил ножом в шею короля и, зацепив пальцами кожу, сорвал ее с черепа до глаз, и брызнул огонь из этих кровавых глаз.

И недвижим, как камень, стал почерневший труп.

II

Я был поражен, заглянув в зеркало: волос на голове почти не было, шли реденькие неровные полоски, между которыми блестела слишком белая кожа.

Надо было торопиться на крестный ход, который пройдет мимо дома.