Мгновенно вид иной приемлет всё пред ним!

Стеной клевет, и лжи, и лести ядовитой

И царство от царя и царь от царства скрыты.

Но... боже! что со мной! — сказал он, вздрогнув весь. —

Всё видеть и молчать — в том мудрость жизни здесь!

Да рвется из души невольно злое горе».

Замолкши, канул он в толпе, как камень в море.

Мне душу охватил неведомый испуг.

Увидя вдалеке знакомый храм наук,

Я в сень его спешил искать успокоенья.

Тут новое меня сразило изумленье.

Я вижу — юноши сидят на ступенях,

С котомкою у ног, с слезами на глазах.

На их одеждах пыль дороги отдаленной.

Украдкой между них нырял старик согбенный

И, озираясь вкруг, им книги раздавал,

Меня увидя, он в отчаянье вскричал:

«Еще один! и ты, как в край обетованья,

Из дальней, чай, страны пришел ко храму знанья!

Увы, несчастные! закрыт для вас сей храм!»

И, отойдя со мной, он волю дал речам:

«Ты старше всех, тебе за тайну я открою:

Наука сражена была здесь клеветою.

«Наука — это бунт!» — твердили в слух царя...

Коснулся дерзкий лом ее уж алтаря.

Затушен был огонь, и, как воспоминанье,

Для вида надпись лишь оставлена на зданье.

Лишь избранная там вкушает молодежь

В софизмы дикие обернутую ложь...

Наука, вся в слезах, как скорбная Ниоба,

Средь воплей чад своих, которых давит злоба,

Возводит взор к царю... Но слух его закрыт!..

О, если бы ты знал, как грудь ее скорбит!

Устроен трибунал под веденьем сержанта,

Чтоб крылья обрезать у всякого таланта.

Сломив сатиры бич и в форменный наряд

Одевши резвых муз, от мзды спасли разврат,

Как будто видели в его распространенье

Необходимое для царства учрежденье!..

Беги от здешних мест, пока есть мощь в душе!

Я — стар, и зло допью в заржавленном ковше...

Был тоже молод я, был верный жрец науки...

Беги, — сказал он, сжав мне крепко обе руки, —

Беги, иль, оробев однажды навсегда,

Не знай в душе своей ни чести, ни стыда,

Не то — да будет вот, смотри, тебе уроком», —

И оглянулся я: в молчании глубоком

Пред нами скованных колодников вели.

Солдаты с ружьями вкруг их сурово шли,

Прохожие в суму монету им кидали

И молчаливо их глазами провожали.

Меж зверских лиц один пленил меня красой

И взглядом женственным, и я, скорбя душой,

Несчастному подать желая утешенье,

Спросил, приблизившись: «В чем ваше преступленье?»

Один ответил тут мне с хохотом в устах

Такою шуткою, что мозг в моих костях

Сотрясся и душа почуяла злодея.

То слыша, юноша, собою не владея,

С цепями длань подняв, «о боже» простонал

И, видя ужас мой, весь вспыхнув, мне сказал:

«Не думай, что мы все безбожники такие!

Мы терпим ту же казнь, но за вины другие,

Хоть выше кары нет, как чувствовать весь век,

Что об руку с тобой есть зверь, не человек!»

«За что ж, — спросил я, — ты страдаешь, отрок милый?»

— «О, юности моей потерянные силы!

Как почки сочных роз, вы сгибли не цветя! —

Воскликнул он. — Я был почти еще дитя,

Почти по слухам знал отечества я раны,

И — дети — строили безумные мы планы!

Но в детском лепете был слышен правды глас, —

И вот-с злодеями сравняли казнью нас!»

«Несчастный!» — я вскричал, ушам не доверяя

И жаркие к нему объятья простирая, —

Но сторож с важностью меня отсторонил

И, перепуганный, вкруг взоры обводил;

Старик же за руку схватил меня тревожно.

«Что ты? — он закричал. — Что ты, неосторожный!

Несчастье ближнего прилипчивей чумы!

О, горе нам теперь! погибли оба мы!»