Я с нею встретился. Казалось, рада,

Что видит, ласковый, спокойный тон.

Речь о княжне, конечно — вот, отрада

Была ей Женя, да и та... «Да, да, —

Вздохнув, она сказала, — молода.

Еще глупа: ни что к добру, что к худу —

Понятья нет!.. Вон — замуж-то идет:

Я только так, мол, с ним и жить не буду!..

Все на нее теперь, что вот, мол, вот!..

Дивятся детской дури, словно чуду!

Эх, друг! и небо, и земля пройдет,

А дурь-то нешто вечная! Минует!

Дух у нее большой. Вот и бушует!..

Княжна, бывало, по ночам не спит:

«За что, мол, на меня-то держит злобу!

А, чай, теперь в нужде какой сидит!

Снеси-ка, — денег даст мне, — да попробуй,

Пообразумь». Приду: «Нет, — говорит, —

И не моги! Нога моя до гробу

Не будет к вам. А денег — хоть умру,

А не возьму». Ну в эдаком жару,

Гляжу, что делать? Время только трачу!

А бедность-то кругом: диванчик, стол

Да стул — и всё!.. Ведь забрала ж задачу!

Гостей встречала у нее. Пришел

Раз целый сонм. Галдят! А я-то плачу,

В уголушке сижу. «Да с кем те свел

Непутный», — говорю. Она ж: «Да, путных мало!»

Сама, поди ж ты, это понимала...»

«А что теперь она?» — «Да как сказать!

Никто как бог! Захочет — сердце тронет.

Что гордость-то людская? Благодать

Земных владык и тех главу приклонит!..»

Тут, признаюсь, не с тем, чтобы болтать

Ее заставить, я сказал: «Прогонит

Всю эту дурь, как разглядит, она, —

Как прогнала ж ведь патера княжна...»

Старушка на меня взглянула косо

И поднялася с места, от меня

Боясь прямого, может быть, вопроса,

Но обернулась... Изумился я:

Я чувствовал, что скорби поднялося

В ее душе! И, голову склоня:

«Коли судить, — сказала мне, — берешься,

Слыхал ли то, не падши, не спасешься?..

Затем — прости!» И тихими шагами

Вдаль побрела. Смотрел я долго вслед.

Тут свежий холм, усыпанный цветами,

Ее любовь и гордость стольких лет,

Та, что прошла победными стопами

Свой в мире путь, вкруг разливая свет,

Деля со всеми блеск, все жизни розы,

С одной лишь с ней — страдания и слезы.

Но отчего ж?.. И кто ей указал?..

Та, для кого великие стремленья

И всякий высший века идеал

Доступен был и близок, — утешенье

Нашла лишь там, куда не проникал

Ни блеск, ни шум всемирного движенья,

Где теплится лампада да одне

Лишь шепчутся молитвы в тишине...

Пылинка влаги, в небеса взлетая,

Там золотом горит и серебром,

То в радугах цвета переливая,

То разнося и молнию, и гром...

Отбушевав и отблистав, кончая

Свой горний путь, теряется потом

В бездонных глубинах, где от начала

Ни зыби не было, ни бурь, ни шквала...

Счастлив, тысячекрат счастлив народ,

В чьем духе есть те ж глубины святые,

Невозмутимые и в дни невзгод,

Где всякие страдания земные

Врачуются, где разум обретет

И нищий духом на дела благие,

Затем что там от искони веков

Царит всецело чистый дух Христов.

   1874-1876

КАССАНДРА

Сцены из Эсхиловой трагедии «Агамемнон»

Два величайшие идеала, созданные Эсхилом, — это Прометей и Кассандра. К тому и другому могут быть применены слова, которые Кассандре говорит хор. «Великий дух — твоя погибель!» Прометею посвятил поэт целую трилогию, т. е. три пиесы, из которых до нас дошла только одна. Кассандра является только как действующее лицо в одной из его трагедий, «Агамемнон». В переведенном мною отрывке переданы сцены, ей посвященные, и из предыдущего взято сколько нужно, чтобы служить достаточною рамкою этому образу.

Великое значение Эсхила для Греции это то, что все его трагедии — апофеоз водворения какого-нибудь высшего начала в жизни греков. В трилогии, которой «Агамемнон» составляет первую часть, «Молящие о защите» — вторую и «Эвмениды» — третью, — душу всего создания составляет прекращение кровной мести, переход от варварских нравов к высшим понятиям в жизни. Тут варварство стоит еще пред читателем во всем его ужасе (картина жертвоприношения Ифигении, видения Кассандры и пр.), тут господство еще старых богов, требовавших крови за кровь. Пред нами история дома Атридов — длинный ряд злодейств. Освещение, которое бросает на них Эсхил, — это, как выражаются старые эстетики, спасительный ужас, т. е. отвращение к злодейству: понятно, какое цивилизующее впечатление производила его трагедия на современников, в памяти которых еще живы были эти дела и времена! Фокус, из которого исходит это освещение в «Агамемноне», следовательно лицо самое высокое и любезное для читателя, это — Кассандра, ясновидящая, вдохновенная жрица Аполлона, дочь Приама, доставшаяся, по разделе пленных, в добычу вождю ахейцев. Она одна выше всего окружающего ее мира; ни свои в Трое, ни чужие, здесь, в Аргосе, ее не понимают. Хор сочувствует ее несчастиям, указывает даже, что великий дух — ее погибель, но открываемых ею горизонтов будущего обнять не может. Она между тем возвещает, что в следующем поколении будет положен конец «крови», и действительно, в третьей части трилогии Орест, сын Агамемнона, преследуемый старыми богами за убийство матери, убийство, которое он должен был совершить, мстя за убийство отца, приведен наконец Аполлоном пред Афинский Ареопаг, где, под внушением Паллады, произносится приговор над старым варварским миром и торжествуется наступление новой, лучшей эпохи, царство разумницы Паллады. Вот общая мысль трилогии Вот роль, какую в ней играет Кассандра.