Чуть свалилась с плеч медвежья шуба,

Бледный луч скользил кой-где по складкам

Золотой истершейся одежды,

Освещая грозный облик, с длинной

Бородой, с нависшей бровью. Конунг

Был уж мертв. Судьбы его свершились.

   <1870>

ПУЛЬЧИНЕЛЛЬ

В Неаполе, — когда еще Неаполь

Был сам собой, был раем ладзаронов —

Философов и практиков-бандитов,

Бандитов всяких — режущих, казнящих,

С тонзурою иль без тонзуры — в этом

Неаполе времен минувших, жил

Чудесный карлик... Маленький, горбатый,

Со львиною огромной головой

И с ножками и ручками ребенка.

Он был похож как раз на мальчугана

В комической, большой античной маске:

Таких фигур в помпейских фресках много,

Его мама и померла от горя,

В уродстве сына видя наказанье

Господне «за грехи отцов...» Отец же —

Он был мудрец с вольтеровским оттенком,

Хоть волею судеб и занимался

Сомнительной профессией (знакомил

Он с красотой живой Партенопеи

Приезжих иностранцев) — он об сыне

Судил не так. Он говорил, что эта

Наружность — дар фортуны: Пеппо с нею

Наверно будет первым майордомом

У герцогов, пажом у короля,

И комнатной игрушкой королевы.

Он так и умер в этом убежденье.

Но не сбылось пророчество: бедняга

Не в практика родителя сложился.

Кормился переписываньем ролей,

Был вхож в театр чрез это, за кулисы,

А весь свой день сидел в библиотеке.

И что прочел он — богу лишь известно,

Равно как то, чего бы не прочел он!

Всё изучал: историков, поэтов,

Особенно ж — трагический театр

Италии. Душой он погрузился

В мир Клеопатр, Ассуров, Митридатов,

И этих-то сценических гигантов

Размах усвоил, страсть, величье, пафос;

Он глубоко прочувствовал, продумал

Все положенья, все движенья сердца,

Весь смысл, всю суть трагедии постиг, —

Так что когда, в кругу своих клиентов,

Оборванных таких же бедняков,

Читал он, — эти все гиганты

Всё становились меньше, меньше — но

Зато росло в размерах колоссальных

Одно лицо — без образа и вида

И без речей — которое безмолвно,

Неудержимо, холодно их губит,

И что в трагедии зовется Роком.

И этому безличному Молоху —

Как говорил один аббат, любивший

Его послушать, Пеппо особливо

Сочувствовал. Аббат в восторге

Говаривал не раз: «Ты, caro mio,^[68]

Наверно был бы величайшим в мире

Трагическим актером, если б только

В размерах был обыкновенных создан,

Без важных недостатков и излишеств;

При этих же особенностях, — годен

Не более, как к роли — Пульчинелля».

Что ж делать! Бедность и — пожалуй — жажда,

Как говорил он, сцены и подмостков,

Его судьбу решили, — и Неаполь

В нем приобрел такого Пульчинелля,

Каких еще не видывал от века!

В театре — давка. Ездит знать и двор.

Тройные цены. Импрессарий — пляшет,

И в городе лишь речь — о Пульчинелле.

Такого смеха у своих подножий

Не слыхивал конечно уж Везувий

С тех самых дней, как вечною угрозой

Над городом он стал и повторяет

Ежеминутно людям: «Веселитесь

И смейтеся, пока даю вам время!»

А тайна смеха вот в чем заключалась:

Пеппино никогда смешить не думал!

И в колпаке дурацком Пульчинелля

Всё так же роль свою играл серьезно,

Как будто роль Аякса иль Ахилла.

Он бросил фарс, дал душу Пульчинеллю

(К тому же был импровизатор чудный

И в роль вставлял горячие тирады,

Высокого исполненные чувства,

И пафоса, и образов гигантских,

Достойных кисти лишь Микеланджело!),

Он искрен был, язвителен, был страстен, —

Но это всё — при страшной образине,

При заплетавшихся кривых ногах,

При маленьких ручонках, при горбе —

В партере вызывало — взрывы смеха!

Он забывал себя, весь отдавался

Потоку чувств и вдохновенной мысли,

И ожидал в ответ восторга, слез,

Всеобщего, быть может, покаянья, —

А тут дурацкий смех, шальные крики!