- Финны, — сказал невозмутимо Ганф, — они даже ночью не расстаются с финками, так и спят с ними!

Аминадав Каневский был иллюстратором одной из моих первых книг рассказов, и я вспоминаю его с добрым чувством.

Хочется мне вспомнить здесь и Генча, отличного художника-карикатуриста и очень доброго и простодушного человека. Настоящая фамилия Генча была Генч-Оглуев. Его не то отец, не то дядя, богатый нахичеванский (кажется) армянин, был близким приятелем моего отца, и когда отец умер в возрасте 43 лет от сыпного тифа, будучи главным врачом ростовского эвакогоспиталя, вручил маме довольно крупную по тем временам сумму денег, чтобы поставить на ноги меня и моего старшего брата Дмитрия, студента Ростовского университета. Мы и жили на эти деньги, потому что после смерти отца оказались без всяких средств к существованию, — наша квартира и все имущество остались в Петрограде-Ленинграде.

Восстановление Советской власти на юге России помогло мне и брату определить свою дальнейшую судьбу: брат начал работать в рабоче-крестьянской инспекции (контрольно-ревизионные органы), а я был избран в областное правление профсоюзов совработников и поселился в Краснодаре.

Крокодильцы-литераторы, вместе с которыми я трудился в журнале, — это Виктор Ардов, Семен Нариньяни, Варвара Карбовская, Борис Ласкин, Шатровы, Ю. Благов, М. Раскатов...

Виктор Ефимович Ардов стал моим близким другом. Это был настоящий весельчак от природы и - тоже от природы - порядочный человек, существовал в прежние времена такой термин. Помнится, как я, уже работая в штате журнала, зашел вечером в ресторан Дома журналистов поужинать и встретил там Ардова. Мы сели вдвоем за столик, и Виктор Ефимович сказал мне в непривычно серьезном для него тоне:

- Считай себя крокодильцем, мы тебя приняли!

Умер он вскоре после своего 75-летия. Его отвезли в больницу. Лежал он в отдельной палате. Его пришла навестить жена Нина Антоновна, актриса и режиссер театра Советской Армии. Виктор сказал ей: "Я, пожалуй, немного посплю", — улыбнулся, закрыл глаза и... больше их уже не открывал. "Смерть праведника" - говорили в таких случаях в прежнее время. А он и был "праведником" - уже в новом, в нашем понимании этого слова.

Я считаю, что мне повезло как писателю в том, что я на самом ответственном этапе своего писательского становления оказался связанным с "Крокодилом". За все, что он мне дал, приношу ему свою творческую благодарность. Пишу об этом безо всякой привычной для истого крокодильца иронии.

Дорогой Миша

Сначала он был для меня просто писателем Михаилом Зощенко, автором знаменитой "Аристократки" и других шедевров комической прозы.

Я любил его рассказы. И не выносил изделия его многочисленных подражателей, среди которых, впрочем, бывали большие искусники. О, как ловко они рядились в его словечки, с какой спекулятивной развязностью напяливали на свои туши его тонкую, самобытную манеру письма! Жаргонная грубость, которая у Зощенко была естественной особенностью языка его героя-рассказчика и, как правило, в лучших вещах не выпирала наружу, у них превращалась в самоцель. Зощенко пользовался жаргоном как средством обличения мещанского свинства и пошлости, они - на потребу тому же мещанству, сумевшему уцелеть во всех социальных бурях эпохи.

Потом он стал для меня Михаилом Михайловичем. Это произошло, когда мы познакомились в середине 30-х годов. Знакомство состоялось в редакции "Крокодила", редактором которого стал Михаил Кольцов. В редакции начали появляться тогда интересные люди из "большой жизни"- знаменитые стахановцы, пограничники, партийные работники. Потянулись на кольцовский огонек и писатели. Заходили Демьян Бедный и Алексей Толстой - оба массивные, шумные, стали бывать сдержанный, суховато-печальный Илья Ильф и размашистый, веселый Евгений Петров. Частым гостем редакции был Виктор Финк, автор "Иностранного легиона", изредка приезжал из Ленинграда и Михаил Зощенко. В один из его приездов в сутолоке очередного редакционного совещания (на крокодильском языке это называлось "свистать всех наверх") я, тогда еще только вылупившийся из скорлупы провинциальной застенчивости начинающий юморист, и был ему представлен.

Какой он был? Первое мое впечатление: хрупкий, изящный, невысокий, ладненький, черноволосый, с болезненным цветом лица, но не бледным, а желтовато-смуглым, с красивыми глазами, карими, женственными - украинская кровь! — и под глазами густая, темная тень. Не то от усталости, не то от болезни сердца, которую он вынес из окопов первой мировой войны.

Понравилась мне его манера говорить, чуть растягивая гласные, понравился глуховатый тембр голоса.

Ко мне он отнесся ласково, и именно это доброе отношение Михаила Михайловича и позволило мне обратиться к нему в 1938 году с просьбой дать мне рекомендацию в Союз писателей. Одну рекомендацию уже дал мне Евгений Петров, но нужны были две. Михаил Михайлович откликнулся на мою просьбу письмом. Оно у меня сохранилось, и я приведу из него два отрывка:

И дальше:

Все действительно "обошлось хорошо". В 1939 году я был принят в Союз писателей.

Мишей стал для меня Михаил Михайлович значительно позже. Дружескому нашему сближению способствовало то обстоятельство, что моя жена Лиля Борисовна Островская, ныне покойная, знала М.М. Зощенко еще по Ленинграду, и они были большими друзьями. Приезжая в Москву, Михаил Михайлович часто бывал у нас, а когда мы с женой бывали в Ленинграде, то сразу же звонили ему из "Европейской" или из "Астории" и уславливались о свидании. Он приходил в точно назначенное время, все такой же изящный и моложавый, но заметно поседевший, в неизменном темном костюме и ярко начищенных ботинках - это была его слабость - черные, хорошо начищенные ботинки, — садился и тотчас же вытаскивал коробку самых дешевых папирос - "гвоздиков".

Если встреча происходила в ресторане, нам хотелось угостить его как следует, но он брал карточку кушаний и вин и, безразлично пробежав ее глазами, всякий раз заказывал себе одно и то же: биточки в сметане.

- Да возьмите себе что-нибудь поинтересней, — говорил в этих случаях кто-нибудь из нас, но он улыбался и повторял:

- Нет, мне, если можно, биточки в сметане и бутылочку пива.

Он всегда отличался почти аскетической невзыскательностью в быту и в пору своих больших гонораров много помогал всем, кто в этом нуждался.

И нынче, когда я думаю о том, как этот хрупкий, болезненный, немолодой человек мог выдержать свалившиеся на его голову беды, я прихожу к заключению, что его спартанская закалка сыграла тут не последнюю роль. И еще его несгибаемая принципиальность. Ведь он, как никто другой, был подлинно советским писателем, убежденным сторонником социальной революции, интеллигентом, вставшим под ее знамя в самые первые трудные исторические минуты. Из его биографии не выкинешь тот факт, что этот штабс-капитан, награжденный орденами, добровольно стал красным командиром, адъютантом командира полка имени деревенской бедноты, сражавшегося против белой армии генерала Юденича.