Все они утверждали, что население города, кроме еврейского элемента, с огромным энтузиазмом встретит освобождение города от чекистской власти.

– Но где же ваша подрывная деятельность? – недоуменно спрашивал генерал и не получал ответа.

– Что является духовным стержнем обороны – большевистский фанатизм, русский имперский патриотизм, еврейский национализм? – перечислял он и опять ответа не получал. Зато нередко в процессе обсуждения такого рода вопросов в зале заседания начинались такие распри между участниками этих тайных встреч, что дело доходило до драк.

– Вот видите, что творится, – вытирая окровавленное лицо и пытаясь отдышаться после побоища, порой говорил участник баталии. – Приходите володеть и княжить нами. И прежде всего – верните НЭП.

– Нет! – немедленно возвращался к жизни от этих слов кто-то из раненных бойцов. – Только не это! Хотите мирно править? Тогда послушайте меня, сразу же верните помещичье землевладение.

И это бы продолжалось до бесконечности, если бы всех сразу не примирял еврейский вопрос. С тем, что Южная Пальмира должна быть свободна от евреев, соглашались все.

6.

Старшим политруком Пинхасом Натановичем Свистуном владели мрачные предчувствия. Сталинский режим он уже ненавидел давно, однако душевная драма заключалась в том, что ему уже около года были не милы покойные Ленин и Троцкий.

«Сталин – это Ленин сегодня и Гитлер – завтра», – думал Пинхас Натанович и уже не понимал, как это красноармейцы не волокут его на расстрел. Он знал, почему защищает Южную Пальмиру, но представления не имел, почему ее защищают они. Когда он говорил солдатам обязательные слова про то, что они защищают социалистическое отечество, он сгорал от стыда, и ему хотелось застрелиться. Утешало только одно. Однажды после политинформации к нему подошел сержант Пинчук и вопреки всякой военно-полевой субординации сказал:

– Не дрефь, Пиня, мы тебя тоже насквозь видим.

– Товарищ боец, – не принял фамильярного тона старший политрук, – оставим эти разговоры до полного разгрома данного нам Богом врага.

– Оставим, – согласился боец, – но ты все же не дрефь.

После боев под Тарасовкой положение обороняющихся укрепилось настолько, что командование уверенно начало готовиться к зимней кампании, не сомневаясь в том, что у румын нет ни единого шанса взять город. Чуть не каждый день сержант Пинчук приводил к Пинхасу Натановичу посланцев от мирного населения, явных скрытых врагов советской власти, которые задавали один и тот же вопрос: «Гражданин комиссар, что еще мы можем сделать для обороны города?».

Между тем население других городов Украины встречало захватчиков не без энтузиазма. Портреты Сталина рвали и жгли повсеместно, евреев сдавали немецкой администрации не за страх, а как за нечистую, так и за чистую совесть.

– Сталина ведь и в Южной Пальмире мало кто любит, – говорил старшему политруку Свистуну комбат Григорий Карась, – но видать, и Антонеску наш брат славянин не больно-то празднует. Что ты на это скажешь, Пинхас Натанович?

Сентябрьский вечерок выдался не по-военному тихим. Бабье лето будто бы нашептало мир хотя бы на сутки. Комбат и старший политрук сидели в самой просторной хате Тарасовки в пятистах метрах от обрыва над Первым Бусурманским лиманом. Это был передний край обороны Южной Пальмиры.

– В хате я тебе ничего не скажу, – отвечал старший политрук. – Давай отвечеряем и выйдем к лиману.

Темная вода выдавала себя легкими всплесками прибоя и прохладой.

– Славяне хотят оказаться в Великой Германии, а не в Великой Румынии, чего тут не понимать, – обрисовал свое виденье ситуации старший политрук. – И их можно понять, если сравнить немецких евреев с евреями румынскими. У румынских евреев не было шансов стать фрейдами и эйнштейнами, мендельсонами и фейхтвангерами, карлами марксами и эммануилами ласкерами. Славяне не могут этого не ощущать.

– Ты думаешь, что Гитлер собирается готовить из славян эйнштейнов?

– Я думаю, что многим и многим славянам этого от него и не нужно. Распустит колхозы, предоставит местное самоуправление, отменит крепостное право…

– И это входит в его окончательные планы?

– Нет, конечно. И когда славяне это поймут, он получит такой Сталинград, что Южная Пальмира румынам раем покажется.

– Почему именно Сталинград?

– Понятия не имею. Просто вижу и слышу.

– Понимаю, – кивнул комбат. – Я тоже иногда вижу и слышу. Этак потемнеет в глазах, уши словно заложит, и я начинаю видеть и слышать. Только ты не докладывай куда надо и куда не надо. Чувствую, что все же сдадим мы нашу красавицу Южную Пальмиру на поругание лютому врагу.

Со стороны Тарасовки послышался звук мотора, из-за окраинных хат в сторону лимана ударили огни фар, и прямо по бездорожной степи к собеседникам, высветив их, покатил автомобиль.

– Это за мной, – объявил комбат.

7.

Действительный тайный комиссар второго ранга Управления НКВД по Южно-Пальмирскому Оборонительному укрепленному району Островидов Евграфий Тимофеевич положил на письменный стол папку и уставился долгим взглядом на пока еще комбата Карася.

Тот сидел с довольно безразличным видом.

– Интересный у вас политрук, – постучав указательным пальцем по папке, сказал действительный тайный комиссар. – Потомок декабристов и раввинов.

– А что, нельзя?

– Почему же нельзя? У нас и Верховный Главнокомандующий из семинаристов, а вокруг него вообще кто откуда. Проще сказать, кому можно, а кому и нельзя. Закуривайте. Кофе? Чай? Чай грузинский, а кофе, извините, импортный, своим как-то не запаслись.

Отпили по глоточку, и Евграфий Тимофеевич тихим голосом объявил:

– Короче, комбат, руководством нашей великой родины принято решение оставить красавицу нашу Южную Пальмиру лютому врагу на поругание. Я вижу, вы не очень удивлены. Тем лучше. Так как же нам быть с вашим удивительным комиссаром?

– А как с ним быть?

– Вот и я спрашиваю. Нет, комбат, мы ведь не совсем звери какие. Семью его, конечно, эвакуируем, но…

Действительный тайный комиссар умолк.

– Но как бы они других евреев не предупредили, – продолжил комбат. – Ну, а если предупредят?

– А если предупредят, начнется паника, десятки тысяч евреев рванут в порт, румыны тут же догадаются, что мы оставляем город, и не дадут нам смыться по-тихому. Я уж не говорю о том, что как же войска будут грузиться на суда, пробиваясь сквозь толпы смертельно напуганных евреев, пытающихся использовать последний призрачный шанс спасти свои жизни?

– Евреи все равно догадаются.

– Вот мы и должны их опередить. Поэтому сейчас, сразу после нашего разговора, вы снимаете батальон с позиций и тихим маршем отправляетесь в порт на карантинный причал. Ваш пароход называется «Коминтерн», Постарайтесь ничего не перепутать. А семью старшего политрука Свистуна мы сделаем вид, что арестовали. У соседей после этого будет такой паралич, что они сутки из дома не высунутся. За это время мы и должны успеть уйти. И еще, комбат…

– Слушаю, мой действительный тайный комиссар второго ранга, то есть товарищ.

– После победы наша страна будет совсем другой.

– Это понятно, товарищ тайный комиссар. После войны никогда не бывает, как до войны, иначе для чего тогда войны? Полагаю, что страна наша станет фашистской.

– Славяно-фашистской, – поправил Евграфий Тимофеевич. – И вот еще что…

Тайный комиссар Островидов встал со стула, но из-за стола не вышел, а оперся обеими руками о столешницу. Комбат вытянулся перед ним в струнку.

– Вам бы лучше присесть, – пошутил тайный комиссар.

– Спасибо, я постою, – отшутился комбат.

– Тогда слушайте. Жену вашу мы, конечно, эвакуируем, а сын ваш, Аркадий Карась, которому завтра исполняется шестнадцать, остается в городе. Да. Будет героическим подпольщиком, а может быть, даже и партизаном, если придется.

– Слушаюсь и повинуюсь, – вытянувшись пуще прежнего, чуть не прокричал комбат.