— Вот глупости какие! Мы же не молиться идем, а… с эстетической точки зрения.

Подруги вошли в церковь. Мертвенный запах ладана и тающего воска, трепещущие огненные язычки свечей, освещающих снизу суровые бородатые лики святых на иконах, — все настраивало на торжественный лад. На клиросе громко и стройно пел хор. Им управлял регент, изможденный гражданин, по-видимому больной желудком: дирижируя, он порой вздрагивал всем телом и, деликатно прикрывая рот ладошкой, скрывал болезненную отрыжку. Благостные старушки одобрительно поглядывали на Люсю и Катю, смело пробравшихся вперед. Одна даже прошелестела над самым Катиным ухом:

— И молоденьких тянет во храм господний!.. Спаси и помилуй нас, царица небесная!..

Вдруг раскрылись боковые двери, и из алтаря на амвон вышел сам дьякон, облаченный в парчовый стихарь. Небольшая клинышком черная бородка красиво оттеняла его мужественное лицо.

— Ой, Катька, какой же он красивый! — шепотом сказала Люся Телятник.

— Ужасно красивый! Мой Георгий на него похож.

— Как свинья на коня.

— Честное слово, глаза абсолютно одинаковые!..

— Вы зачем в храм пришли? Шептаться? Уходите отсюдова! — послышался злой шепот сзади.

Десятиклассницы оглянулись.

Та же благостная старушка наступала на них, махала сухонькой ручкой, шипела:

— Уходите сей минут из храма, вертихвостки! Не нарушайте благолепия. Уходите, а то Макар Ивановича приведу!

Глаза у нее горели такой кошачьей злобой, так жутко раззявлен был черный однозубый рот, что Люся и Катя, не помня себя, в одну секунду выскочили из церкви на улицу.

Решено было походить по улице, а если будет очень холодно, то зайти в «Гастроном» напротив и покрутиться там возле телефона-автомата.

Так и сделали. Наконец служба в церкви окончилась, и верующие стали расходиться. Подруги прохаживались по тротуару, ждали. Они чуть было не пропустили красавца дьякона, потому что, одетый в демисезонное толстое пальто и черную велюровую шляпу, служитель культа на улице был совсем не похож на лермонтовского демона.

Таща за собой упирающуюся Катю, Люся Телятник храбро подошла к дьякону и бойко сказала:

— Извините, можно вас на одну минуточку?

Дьякон остановился, удивленно приподнял шляпу.

— Чем могу служить?

— Меня зовут Люся, — неотразимо играя глазами, сказала Люся Телятник, — а это моя подруга Катя. У нас к вам большая просьба… — Тут смелость оставила Люсю, и она неожиданно для самой себя умолкла.

Дьякон вежливо ждал.

— Какая же у вас просьба ко мне? Надеюсь, духовного характера? — наконец сказал он мягко.

— Да, духовного… Куда ты, Екатерина?! Постой!.. Очень, очень большая просьба!..

— А вы, девушки, материалистки?..

— Нет, мы учимся в школе, в десятом классе… То есть да!

Люся овладела собой и быстро заговорила уже в своем обычном снисходительно-дерзком тоне:

— У нас к вам вот какая просьба: подарите нам, пожалуйста, вашу карточку. С автографом! Если вас не затруднит.

— А зачем вам моя карточка? — подозрительно хмурясь, спросил красивый дьякон.

— Я буду говорить откровенно: только с точки зрения эстетической. У вас красивое лицо, а мы с Катей делаем такой альбом… мужской красоты. Потому что писатель Чехов сказал… В общем, я могу вас сама заснять, у меня есть «Зоркий». Скажите, куда прийти и когда. Если вас не затруднит!

Дьякон загадочно молчал.

— Пожалуйста! — слабо пискнула Катя Пляскина и неприлично громко хлюпнула озябшим носом.

— Та-ак! В какой школе вы учитесь, интересно знать?

— Это не имеет значения! — почуяв недоброе, сказала Люся Телятник, но Катя не удержалась и снова пискнула — назвала номер школы.

— Та-ак! — повторил красавец дьякон и вдруг грозно повысил голос. — Когда молодые девицы обращаются к священнослужителю, дабы с помощью его возжечь пламень веры в сердце своем, — милости просим! А ваше непотребное безыдейное мещанство глубоко противно мне!

Все это было так неожиданно и странно, что даже Люся, бывалая, неотразимая Люська Телятник, и та растерялась, не знала, что ответить. Стали останавливаться прохожие. Наконец Люся пришла в себя.

— Подумаешь, какой идейный архимандрит! — сказала она дьякону надменно. — Не хотите давать карточку — не надо, другого найдем. Пошли, Екатерина!

— Ступайте, ступайте, овцы беспринципные. Нам такие не нужны! На месте вашей комсомольской организации, ох, и пропесочил бы я вас со всей остротой, господи, прости меня!..

Люся обернулась, сказала грубо:

— Не кричите, батюшка, надорветесь.

— Это вы кричите, а не я. Мещанка!

— А вы урод! Физический и моральный.

Целый квартал подруги пробежали рысью, молча. Когда они остановились, чтобы перевести дух, Катя Пляскина сказала надрывно:

— Ну конечно, он напишет в школу. И теперь уж Сенька Тараканцев нас не помилует. Я говорила — надо было пойти на Радж Капура.

Она взглянула на Люсю и поразилась: такой растерянной, смущенной и некрасивой она никогда еще не видела свою блестящую подругу.

Во дворе большого нового дома стоял маленький — на три квартирки — домик, такой ветхий, что казалось чудом, как он держится «на ногах».

Лоскунов, заведующий магазином, жилец из большого дома, как-то даже сказал управляющему Василию Архиповичу:

— Эта развалюшка портит нам весь пейзаж: двор у нас передовой, культурный, с волейбольной площадкой — и вдруг, представьте, такая допотопная хибарка, Ноев ковчег. Примите меры, Василий Архипович.

Василий Архипович меры принял: написал в районное жилищное управление официальную бумагу, что он, как управдом, снимает с себя всякую ответственность за могущее произойти падение дома № 5а во дворе по Средне-Анастасьевскому переулку.

Управление написало такую же бумажку куда-то повыше. В общем, через месяц пришли техник и двое рабочих и подперли покосившиеся стены домика бревнами, отчего развалюшка не стала ни прочнее, ни красивее.

В домике этом, в третьей квартире, занимала комнату одинокая старуха Чикарева, уборщица из Коммунального банка. Старуха как старуха: в платочке, седая, один глаз косит, на руке «вечная» кошелка, обшитая для крепости суровой тряпкой.

Посмотреть на нее — ничего особенного.

А между тем старуха Чикарева как раз была особенной старухой.

Она слыла во дворе замечательной гадалкой. Разложит карты, посмотрит на них своим косым глазом и видит насквозь все будущее человека.

Слава старухи Чикаревой упрочилась после случая с Поленькой Дергуновой — это ее соседка, кассирша со станции предварительной продажи железнодорожных билетов.

Поленька была девушка худенькая, рябенькая, лет ей было под тридцать с хвостиком, и ей очень хотелось выйти замуж за летчика-истребителя или, в крайнем случае, за товарища Шумихина, тоже кассира на станции, моложавого вдовца пятидесяти четырех лет. Однако летчики-истребители за Поленькой не ухаживали, а моложавый вдовец Шумихин неожиданно взял да и женился на другой кассирше.

Однажды Поленька поздним вечером зашла к старухе Чикаревой и, стесняясь, попросила:

— Гавриловна, будь такая ласковая, разложи картишки, скажи, что меня ожидает: да или нет?

— Опять замуж собралась, что ли?

Поленька вспыхнула и затараторила, страшно конфузясь:

— Ходит один техник, Гавриловна. Такой прилипчивый, ей-богу, просто ужас. Намекает на серьезную любовь. Я ему уже три билета без очереди устроила — два жестких плацкартных в Симферополь и один мягкий до Сочи, — а он все ходит. Бритый весь. Интересный. Завтра придет опять за билетом, а послезавтра мы с ним в кино идем на решительный разговор.

Старуха Чикарева разложила карты, посмотрела, сокрушенно качая головой, на туза пик, примостившегося рядом с бубновой дамой, потом перевела глаза на Поленькины рябинки и сказала:

— Ожидает тебя, девушка, удар и напрасные хлопоты.

Поля Дергунова побледнела.

— Он же определенно намекает на любовь.