Ракитин радушно принял Полыгалова.

— Радиограмма из Японии, господин генерал.

— Что сообщают наши друзья?

— Радиограмма отрывочна и бессвязна, но, кажется, японцы снаряжают торговую шхуну в Охотск.

— Слава богу, слава богу! Уже надоело сидеть у моря и ждать погоды.

— У меня мурашки по телу от мысли, что вы покинете Охотск.

Ракитин снял салфетку, прикрывавшую на столе бутылку и закуски.

— За славную новость следует выпить. Последний спирт допиваем. Все у нас стало последним: вино, женщины, война. И этот злосчастный поход на Якутск обернулся последним делом. Теперь дай бог благополучно уйти из Охотска. Кстати, про то же пишет и Пепеляев, сегодня нарочный привез его письмо из Аяна.

И он прочел:

— «Полагаю с наступлением навигации, на первых же иностранных судах, пришедших в Аян или Охотск, уехать в порты Китая. Вам приказываю принять все меры к сбору возможно большего количества валюты, необходимой для эвакуации дружины. Минимум — это 150 тысяч золотых рублей».

— Печальные дела, — швырнул на буфет письмо Ракитин. — Надо бы хуже, да некуда. Вот почему так важно знать, когда японцы придут в Охотск. Ловите новые радиограммы, сообщайте о них немедленно…

После Полыгалова к генералу явился капитан Энгельгардт с пышной охапкой мехов, свалил их на стол.

— У кого конфисковал? — равнодушно спросил Ракитин.

— У охотников Кухтуйского стойбища. Дюжина соболей, одна че’нобу’ая лисица, две сотни беличьих хвостов.

— Не бунтовали якуты?

— За ножи хватались, да я их успокоил. Сказал, что конфискуем не только пушнину, но и мясо. Пост’ащал, они и обмякли. Отдали пушнину, я им этикеток с по’твейна насовал пусть бе’егут вместо монеты.

— Якуты уже подмешивают в пищу заболонь, опустели склады «Олаф Свенсона». Нам в самом деле придется у них отнимать последних оленей, а если в июне не будет парохода, голод ликвидирует и туземцев, и нас с вами, брат капитан…

— С одной тысячей даже отчаянных со’ви голов, видно, не завоюешь Якутии. Что мы нашли в Охотске? Голово’езов Яныгина. У них всех-то мечтаний— вино да баба в постели. Низменные ст’асти — опасная за’аза — обожгли и наших солдат. Вот они, — показал на окно Энгельгардт, — стоят у факто’ии и ждут водки. Не выдай им комендант по стопке, фак-то’ию снесут, нас пе’едушат.

— Пепеляеву без нас плохо, но и мы без него пропадем.

— Только бы дождаться судна. Японского, китайского, канадского, какого угодно, я с удовольствием покину область вечной ме’злоты для к’ая вечного солнца…

— Полыгалов поймал японскую радиограмму, с открытием навигации к нам придет пароход.

— Дивно! П’елестно! Что еще сообщают японцы?

— Полыгалов больше не мог установить радиосвязи.

— Я бы взял его в эпистос, поймал бы. Мне не по душе этот бывший к’аснюк. Не дове’яйте пе’емет-чикам.

— От твоего эпистоса он протянет ножки.

— Вы изменяетесь к худшему, б’ат генерал! Вы становитесь гуманистом.

— Сто пятьдесят тысяч золотых червонцев требует Пепеляев, — задумчиво повторил Ракитин. — Здорово придется поработать за такую сумму.

— Будем обст’игать якутских овечек.

— Не забывайте, капитан, поговорку: пошли по шерсть — возвратились стрижеными.

Поля заснеженных льдов лежали вокруг «Ставрополя», в белесой искрящейся мгле черным пятном маячил силуэт «Индигирки», и больше ничего не было на горизонте.

Степан Вострецов надел дымчатые очки, сияние снега смягчилось. Он пристально всматривался в далекую «Индигирку», зажатую льдами, потом поднялся на капитанский мостик, спросил у Миловзоро-ва, стоявшего около вахтенного:

— Что нового, Павел Георгиевич?

— Все по-старому, никаких новостей.

— Уже хорошая новость, что нет никаких новостей, — пошутил Вострецов и, наклонившись над судовым журналом, прочитал записи.

«Седьмого мая. Встретил сплошные льды. Лавировали во льду, склоняясь преимущественно к норду, испытывая все время сильные толчки льда в корпус.

Двенадцатого мая. Стоим во льду. Дует свежий ветер, пурга, дрейф на вест.

Тринадцатого мая. Пробовали пробиваться, но безуспешно. В этот день шел снег и дул свежий ост. Вечером снежная пурга с порывами ветра до 8 баллов.

Двадцатого мая. Стояли, затертые льдами…»

Степан полез в карман за трубкой. С минуту они молчали, не спуская глаз с беспредельной пустыни.

— Я читал в лоции, что Охотское море освобождается ото льда в мае, — снова заговорил Степан. — Май на исходе, а мы в плену.

— Такой ледовой обстановки я давно не помню, хотя плаваю здесь не первый год. Если начнется свежий ветер южных румбов, то бог знает, что случится. Сегодня мы шли со скоростью половины узла в час, — сердито ответил Миловзоров.

— И все же нам надо пробиваться вперед.

— Разве я говорю не надо?

— Где мы сейчас?

— На траверсе Аяна, но лед постепенно прижимает к берегу. А это очень опасно, — добавил Миловзоров, поймав недоуменный взгляд Вострецова.

— Во Владивостоке мне говорили, Пепеляев квартирует в Аяне, но это когда было? Не сидит же генерал на одном месте, сложа руки. Какое расстояние от Охотска до Аяна по лоции?

— Миль триста, но там нет удобной бухты.

— Сигналы с «Индигирки», — доложил вахтенный.

— О чем сигналят?

— «Индигирка» получила новую пробоину, лед срезал четыре заклепки…

— Когда комиссар Пшеничный вернется с «Индигирки», пусть зайдет ко мне, — сказал вахтенному Вострецов и ушел в свою каюту, заваленную оружием, теплой одеждой, пачками книг. Сел за столик, взял книгу «Охотско-Камчатский край». Он читал, пытаясь представить себе край, в который забросила его судьба.

Край раскинулся на две тысячи верст. Вся Франция вместилась бы в его пределы, но в них проживает пять-шесть тысяч человек — якуты, камчадалы, тунгусы, потомки русских землепроходцев. В последние годы все больше появлялось на Охотском побережье японцев, американцев, канадцев — золотопромышленников, перекупщиков пушнины, представителей торговых фирм.

Охотск возник на карте мира давно. Основали его русские землепроходцы, когда в целеустремленном своем движении на восток вышли к Тихому океану. Охотск стал морским портом русского Севера.

Здесь строили корабли Беринг и Чириков для своей исторической экспедиции, отсюда отправились они, чтобы открыть Командорские острова и неизвестное море, названное морем Беринга.

Из Охотска уходили на Аляску, Чукотку, в русскую Калифорнию Шелехов, Баранов, Биллингс. В Охотске готовились к новым странствиям и другие русские экспедиции, здесь прозвучали названия дотоле неизвестных островов: Командоры, Курильская гряда, Алеутские острова, Форт Росс. Впервые произнесенные в Охотске эти слова облетели весь мир, оседая в географических картах.

Испокон веку в Охотске работают корабельная верфь, железоделательный, кирпичный заводики, смолокурни, а шхуны, пакетботы, построенные охотскими корабелами, бороздили просторы Тихого океана.

В этом городе на краю океана каждый русский ощущает и могучее дыхание истории, и трагическую быстротечность жизни, и вечную славу мертвых. С особой остротой представляет он, как землепроходцы в продолжении веков являлись на свидания с историей, запечатлевая имена свои на всех географических картах, делая этот городок символом русской славы…

Вострецов отложил книгу. Нахлынули воспоминания, мешая друг другу, слишком много их было, и, как всегда, мелочи заслоняли самое существенное.

Он вспоминал, слушая, как содрогается корпус корабля, как стучит собственное сердце. В его мужицком теле живет очень нежное сердце, а ум тоскует по знаниям, по все новым знаниям, что накопили люди за многие тысячелетия, но приобретать их нет времени. Нужда была спутницей его с детства, судьба преследует сейчас. Все время за него решают нужда да судьба, ему надо бы учиться, а его посылают в какой-нибудь новый бой.

— Это твой самый последний поход, Вострецов. Ликвидируешь Пепеляева и поедешь в военную академию, лично напишу рекомендацию, а пока — последний поход к берегам Охотска и Аяна, — говорил ему в Чите, в штабе 5-й армии, командарм Иероним Уборевич.