— Что за человек? — спросил Байкалов, переводя взгляд на старика.

— Перед вами несчастный Куликовский, — озираясь, прошептал старик. — Замерз я, просто ужас какая была ночь!

Байкалов пропустил Куликовского в избу, спросил:

— Где же вы прятались, господин губернатор?

— В стоге сена, — пролепетал Куликовский. — Потерял свой кольт. Боже мой, что за ужасная ночь! Я не смыкал глаз, промерз до самых костей и голоден…

— Вас накормят и напоят горячим чаем. Выспитесь, и мы поговорим, а сейчас один только вопрос: вы царский политкаторжанин?

— Это было давно. Ах, не помню, когда это было! Я не отдаю себе отчета в происходящем, у меня голова кругом…

— Я тоже царский политкаторжанин. Не странно ли, как разошлись пути царских ссыльных?

— Да, да, вы правы. Неисповедимы пути божьи и пути человеческие…

Байкалов вызвал фельдшера Капралова, тот увел Куликовского в лазарет. Байкалов раскрыл чемодан и вынул бело-зеленое шелковое знамя с ликом Христа, пачки этикеток для винных бутылок, сверток бумаг, псалтырь, несколько шприцев, визитные карточки.

На твердых, цвета слоновой кости карточках на трех языках — русском, французском и английском было напечатано: «Петр Андреевич Куликовский — губернатор Якутской провинции».

— Даже позолота с визитных карточек стерлась. Вот она, пыль тщеславия, — усмехнулся Строд.

— Бывший революционер с псалтырем. Оригинально! А что это такое? Порнографические открытки.

— Н-да! Сластолюбивый старец! — крякнул Строд. — А для какой цели винные этикетки?

— Он расплачивался ими с местными жителями вместо денег. Смотри, написано на хересе — двадцать пять рублей, на портвейне — десять. Даже «имеют хождение наравне со всеми денежными знаками» написано. — Байкалов развязал сверток бумаги, в нем оказались письма, незаконченные деловые записки о пароходстве по реке Мае, о строительстве Аяно-Нельканской шоссейной дороги. В письмах Куликовский жаловался нельканским промышленникам на непочтительное отношение к нему со стороны пепеляевцев, на мелкие обиды и насмешки.

— Такому ничтожеству контрреволюция дала власть над судьбами народностей Севера! — воскликнул Строд.

В избу вбежал фельдшер Капралов.

— Куликовский отравился.

— В каком он состоянии? Где он взял морфий? — спросил Байкалов.

— Куликовский умер, морфий ему возвратил боец при обыске. Куликовский сказал, что это сердечное лекарство.

— Жалкая смерть ничтожного человека. Она символизирует собой конец всей партии эсеров, — заметил Строд. — Пойду в лазарет, узнаю, как себя чувствуют раненые и больные бойцы, — сказал он, вставая. — Теперь каждый, кто пережил осаду Лисьей Поляны, мне роднее брата.

Байкалов прошелся по избе, вернулся к столу. Нужно было написать рапорт об амгинской победе, но Байкалов не испытывал особого удовольствия: «Пепеляев разбит, но не побежден, и, хотя панически отступает, нет сил преследовать его».

Он писал торопливо, размашисто, обрисовывая в кратких чертах военную обстановку. Писал и невольно думал о том, что, когда его рапорт дойдет до Якутска, военная обстановка изменится множество раз, но результат один: с пепеляевщиной покончено.

«Пепеляев поспешно отходит на Петропавловский, с намерением уйти в Нелькан, в Аян, Харбин…

Сейчас формирую группы, чтобы перерезать путь бегства Пепеляева…»

Пепеляева по разным дорогам преследовали отряды Курашова и Мизина, они должны были соединиться на маленькой почтовой станции Аим. Обойти или миновать эту станцию Пепеляев не мог, другого пути к побережью не существовало. Пепеляев опередил красных, прошел через Аим раньше и беспрепятственно устремился к Аяну.

В конце апреля он вернулся в Аян и, не теряя времени, отправил в Охотск Вишневского. Генерал должен дождаться первого парохода, захватить его и прибыть в Аян за пепеляевцами.

Но Вишневский не дошел до Охотска. Он остановился на рыбном промысле в ста верстах от городка. Вишневский махнул рукой на судьбу Пепеляева и «братьев дружинников» и стал ждать шхуну. Он дождался ее.

События революции уже пятый год захлестывали Охотск, как океанский прилив берега.

Власть Советов на побережье была провозглашена в апреле восемнадцатого года. Уездный совет национализировал золотые прииски и рыбные промыслы охотских богачей. На прииске Благодатном, принадлежавшем золотопромышленнице Бушуевой, рабочие создали горный коллектив. Впервые охотские старатели, охотники, рыбаки почувствовали себя людьми на суровой земле Севера.

Зима девятнадцатого года была не очень тревожной. В России и Сибири шла гражданская война, но Охотский уезд, отрезанный от страны океаном и непроходимой тайгой, продолжал оставаться советским. Только в июле в Охотск прибыла шхуна «Михаил» с отрядом колчаковского полковника Виктора Широких.

Из тридцати пяти лет своей жизни Виктор Широких десять провел в царской охранке. С юношеских лет занимался он слежкой за инакомыслящими, мнимой подготовкой покушений на политических деятелей и своевременным раскрытием их в свою пользу. Умение выдавать себя за тайного охранителя приблизило его и к верховному правителю. Колчак назначил Широких начальником отдела контрразведки в управлении военного полевого контроля.

Это могущественное учреждение в Омске распухло до чрезвычайных размеров. В атмосфере войны, политических переворотов, военной интервенции офицеры-контрразведчики чувствовали себя, как щуки в пруду, переполненном карасями.

Управление полевого контроля пригрело целые табуны старых и новых провокаторов, доносителей, сыщиков, палачей — отбросы общества стекались сюда, как кровавая пена в клоаку. Эти люди прикрывались красивыми лозунгами борьбы за спасение отечества, с врагами народа, свободы, справедливости. В сибирских городках арестовывались не только рабочие или комбедчики, но даже священники и купцы. Их расстреливали и вешали без суда, имущество казненных попадало в руки охранников.

Колчак не проверял деятельность своего полевого контроля. Как-то военный министр пожаловался адмиралу на произвол охранки. «В охранной деятельности государства надо, чтобы чистые головы руководили грязными руками и сдерживали преступную похоть этих грязных рук. У меня же чистых голов почти не осталось», — ответил верховный правитель.

Виктор Широких, ставший по воле адмирала полковником, делал все, что делают грязные руки охранок: незаконно арестовывал людей, присваивал их имущество, расстреливал без суда, насиловал девушек. Все это он творил с уверенностью в своей безнаказанности.

Возможность разгульно жить вскружила голову полковнику. Он зарвался. Адмирал приказал отдать Виктора Широких под военно-полевой суд, но приятели уговорили Колчака снисходительно отнестись к полковнику, его отправили во Владивосток к командующему приморским гарнизоном генералу Розанову. Генерал решил, что полковник — самая подходящая личность для командования экспедиционным отрядом.

— Излечите жителей Охотского побережья от красной чумы, и верховный правитель назначит вас генерал-губернатором Якутского края. Под вашей властью будет страна, вдвое превышающая размерами Европу, ее богатства вошли в поговорку, — посоветовал полковнику Розанов.

Сразу же по приходе шхуны в Охотск к полковнику Широких явился сын миллионерши Бушуевой Федор и вручил список лиц, помогавших или сочувствующих большевикам. По этому списку Широких развернул обыски, аресты, конфискацию золотого песка, пушнины. Девять большевиков-комиссаров были отправлены в Хабаровск, где их и расстреляли.

Начались расстрелы и в самом Охотске. Групповые убийства вошли в историю города под короткими, но мрачными наименованиями: «Расстрел тридцати», «Казнь пятидесяти».

Мастеровой люд и рыбаки бежали в тайгу, удалось скрыться и большевикам Кузьме Паршенкову, Алексею Унжакову. Паршенков был строителем уникальной по тем временам охотской радиостанции.

Паршенкова и Унжакова укрывали те самые тунгусы и якуты, которым полковник Широких предлагал денежные награды, если доставят ему головы коммунистов.