— Это в восемнадцатом году, в апреле? И я находился в Тюмени. Как мы с вами не столкнулись?

— Я встречался только с монархистами. Мы же готовили похищение.

— С этой же целью и я жил в Тюмени...

Оловянный налет в глазах Бореньки Соловьева сменился живым блеском.

— Но вы же анархист?

— Был анархистом, завтра, возможно, пойду в монархисты. Они самые цельные люди и верны даже мертвым идолам,— с легким хохотком ответил Индирский. — Но вернемся к нашим баранам, как говорят французы, вернемся к попытке увезти царя и царицу из Тюмени. Пока Яковлев-Мячин собирал в путь-дорогу Николая и Александру, я с небольшим отрядом ждал в Тюмени. Мы мечтали захватить царский поезд, повернуть его во Владивосток вместо Екатеринбурга. В успехе не сомневались, ведь Яковлев-Мячин являлся особо уполномоченным ВЦИК.

— К сожалению, я покинул Тюмень, когда Василь Василь-ич привез их величества. Губчека начало охоту за моей головой, пришлось скрыться. Почему же вам не удалось похищение?

— Рабочие закрыли семафоры, поставили свою охрану у поезда. Нам пришлось спасаться бегством. Куда утек Яковлев-Мячин, не знаю, я умчался в Иркутск,— сказал Индирский.

— Как странно! Мы, служившие одной и той же цели, встретились с'таким опозданием. И где встретились —на краю океана!

— Не сошлись в Тюмени — познакомились в Охотске. Можете рассказать Елагину о моей попытке спасти царя и царицу, это не повредит. А теперь пора уходить, у галечной косы лодка, на ней переправитесь в Булгино. Поклон господину Елагину, но помните: вы обязаны мне жизнью...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

•— Японский крейсер идет в Охотск! — прокричал Андрей, вбегая в Совет.

— Откуда известие? — спросил Илья Петрович.

— Токио радирует командующему оккупационными войсками во Владивостоке.

— А если это провокация? — подозрительно спросил Индирский.

—- Не вижу в ней смысла. Надо установить наблюдение за морем, если японцы высадятся, мы уйдем в тайгу,— сказал Илья Петрович.

— История не простит нам, если оставим город без боя,— возразил Южаков.

— Плюнь на историю и готовься к походу. Я не окажу сопротивления японцам. Лучше временно отступить, чём погибнуть бессмысленно,— заранее отметая все возражения, решил Щербинин.

В городе начался переполох: партизаны упаковывали пушнину, ценности, провиант, не желая оставлять японцам ни мехов, ни ржаной муки, что была дороже бриллиантов. Наблюдатели следили за морем, но в нем мерцала бездымная яснота, одни буревестники носились над охотскими водами.

Индирский, улучив минуту, встретился с Дугласом Блейдом.

— Итак, уходите в тайгу? — спросил американец.

— Лично я или партизаны?

— Вы свой человек. Уж кого-кого, а вас не дадим в обиду ни японцам, ни партизанам, но вы пока нужнее нам на посту у красных. А потому советую уйти вместе с партизанами, я дам знать, когда можно вернуться. Что касается партизан, то их ошибки — наши достоинства. Они опасаются японцев, но японцы без согласия Америки не присвоят Охотское побережье. А здесь Америка — это наша фирма, и я — ее представитель.

— Партизаны все еще не понимают, кому подчиняются, кто теперь их хозяин: Москва или Верхнеудинек? Этакое незнание на руку японцам.

— И нам на руку это незнание, и Елагину, и всем белым силам от Читы до Владивостока.

— Елагин перехватил нашего посланца? — спросил Индирский.

— Нет, не поймал. Не удалось заколотить в землю по самую шляпку. Канул в таежные чащи, надеюсь, утонет в болотах...

— Для якута таежные болота — родной дом,— усмехнулся Индирский.

Багровый, с воспаленными веками, с разметавшейся на груди бородой, лежал отец Поликарп. Феона сутками сидела у постели больного.

— Дети мои,— сказал отец Поликарп. — Уходите в тайгу с партизанами.

— Я не оставлю тебя одного,— возразила Феона.

— Приказываю как отец...

— Не подчинюсь твоему приказу! — В голосе ее была такая твердость, что отец Поликарп понял: не послушается.

Сердце Феоны разрывалось между отцом и возлюбленным, она была уверена, что с приходом японцев в Охотске появятся и елагинцы. Так думал и Андрей: то, что его работу на радиостанции Елагин расценит как измену, он не сомневался.

Прошло несколько дней, японские корабли не появлялись, но партизаны не оставили наблюдения за морем. На дежурство ходил и Андрей. Он взбирался на мыс Марекан, разводил костер и коротал часы, обшаривая биноклем качающуюся морскую пустыню.

Окрестные сопки буйно цвели, бутоны шиповника походили на густые пятна крови, одуванчики казались солнечными лучами, свернувшимися в клубки. Под обрывами Марекана пенилась зеленая бездна, из нее часто поднимались тюлени, их любопытствующие морды нравились Андрею. Раньше он не отличал одного тюленя от другого. Феона научила его этому.

На прибрежных камнях грелся соломенного цвета лахтак, около него распласталась акиба — коричневая, с черными пятнами на спине, в воде мелькала серая ларга —милая и доверчивая, словно ребенок.

Из пучины вставали • солнечные снопы, и весь воздух был просвечен солнцем, и во всем была сила красоты.

«Истинная поэзия может быть грубой, но не жеманной, действенной, но не нравоучительной. Ненавижу монахов в русской поэзии: они не привьют людям ни гуманизма, ни любви. Сердце поэта должно вмещать как можно больше добра и любви»,— говорил себе Андрей.

О любви он не мог рассуждать общими, хотя и возвышенными словами: его любовь воплощалась в совершенно конкретный образ Феоны. Она накладывала свой отпечаток на мысли, являлась его представлением о счастье, казалась ему идеалом женского изящества. Хвалить перед ним Феону было можно, охаивать — безнадежно.

Наступил вечер с терпким запахом таежных трав, появился сквозной, тонкий, как паутина, туман, деревья плыли в нем, словно фантастические рыбы, все становилось нереальным, обманчивым, берег и море погружались в сон.

Андрей смотрел на длинные полосы гальки, но воображал их грудами старых корабельных парусов; в глазах двоилось галечная коса отодвигалась в туманные дали.

Зыбкая громада обрушилась на Андрея, студеные брызги ударили в небо. За первой волной грохнули вторая, третья, а с четвертой появился черный фрегат. Он вылетал из самого центра горизонта, волны передавали его друг другу, как эстафету времени и пространства; скрип снастей, тугое пощелкиванье парусины, мокрое гудение канатов как бы говорили — на Охотский рейд спешат корабли землепроходцев. Кочи, фрегаты, корветы слетаются на этот открытый всем ураганам рейд, чтобы еще раз подтвердить свое свидание с историей.

«Какие капитаны отдавали здесь якоря, какие тут шли разговоры! На этом пустынном рейде впервые были произнесены слова «Берингово море», «Командорские острова», «Алеутская гряда», «Аляска», «Форт Росс», «Калифорния»! Произнесенные

впервые здесь названия эти разлетались по всему миру и оседали на географических картах,— с гордостью за предков, с завистью к ним прошептал Андрей, склоняясь все ниже над кос-^. тром. — Мы окажемся недостойными потомками, если позволим чужеземцам стать на здешних берегах России...»

Волосы его коснулись дотлевающих углей, ожог молниеносно вырвал из забытья.

Андрей вскочил на ноги.

На горизонте стояли черные фонтаны корабельных дымов.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Японский крейсер дал орудийный залп, снаряды с омерзительным свистом промчались над городом. В полдень появился на рейде и отдал якорь русский пароход «Астрахань». От крейсера и парохода одновременно отвалили шлюпки, и на берег, нога в ногу, вступили японец и русский. Японец в военной форме был командиром крейсера.

На пристани собрались любопытные, японец и русский направились к ним. Оба низенькие, толстенькие, но один яркоглазый и смуглый, другой с толстым унылым носом. Они остановились перед толпой.

— Господа русские! — заговорил японец.— От имени моего императора и Приморского земского правительства приветствую вас! Ваше правительство направило в Охотск своего представителя, наделенного чрезвычайными полномочиями. Господин Алексей Сентяпов с этого часа — верховный начальник Охотского края, который является неотъемлемой частью Приморского земского государства...