Вечером того же дня Фурманов пригласил командарма на собрание, созванное политотделом фронта.
— Соберутся женщины, снявшие паранджу, будут слушать рассказы о революции. Это же потрясение законов шариата! До сей поры жен и дочерей, скинувших паранджу, мужья и отцы убивали, — говорил Фурманов.
— И сейчас еще убивают, — напомнил Фрунзе.
— Мы обязаны вести агитацию за женское равноправие...
— Что ты меня убеждаешь... Я, слава аллаху, не феодал. Когда собрание? Скажу несколько слов.
Собрание уже началось, когда Фрунзе и Фурманов запасным ходом прошли на сцену театра. Остановились у занавеса, не желая прерывать русскую работницу, произносившую речь.
— ...Дорогие сестры, паранджа была черной завесой между вами и солнцем...
Фрунзе осторожно отвел край занавеса и сквозь узкую щель оглядел переполненный зал. В косяках солнечного света увидел молодые черноглазые лица, приоткрытые губы, сдвинутые соболиные брови. У всех женщин были откинуты паранджи; тяжелая, из конского волоса, ткань лежала на спинах как мертвое крыло ворона.
— Прими мои поздравления, Дмитрий. Ты добился успеха в борьбе с предрассудками, — шепнул Фрунзе.
Работница сошла с трибуны, председатель заметила Фрунзе и громким, торжественным голосом объявила:
— Слово предоставляется командарму товарищу...
Фрунзе выступил из-за занавеса, и в ту же минуту по залу пронесся резкий сухой шорох: привычным жестом женщины опустили паранджу. Зал потемнел. Между Фрунзе и залом выросла стена отчуждения, неприязни и страха, он даже растерялся от такой неожиданности. Было и неловко, и досадно, и смешно произносить речь, не видя человеческих лиц.
— Поторопился я с поздравлением, Дмитрий, — усмехаясь, сказал Фрунзе, когда они возвращались с собрания. — Борьба с феодальными обычаями едва началась. А как они мгновенно закрылись паранджой! Короткий зловещий шорох — и чернота перед моими глазами.
— Это надо описать, — решил Фурманов. — Это же символ отрицательного значения!
В штабе фронта их ждали плохие новости. Хотя Семиреченский фронт был ликвидирован и Анненков с Дутовым бежали в Китай, борьба продолжалась. Зажиточные казаки, русские купцы, киргизские баи сеяли национальную вражду, саботировали законы Советов, подстрекали на новые мятежи местных жителей. Особенно тревожное положение было в городе Верном: там уже начались открытые выступления врагов революции.
Фрунзе решил послать в Верный группу большевиков, которые смогли бы успокоить взбудораженный край Семи Рек.
Выбор пал на Дмитрия Фурманова. По предложению Фрунзе Реввоенсовет Туркестанского фронта назначил его своим полномочным представителем в Семиречье.
Фурманов снова надел походную куртку, сунул в левый карман пистолет, в правый запрятал свой потрепанный дневник, распрощался с Фрунзе и отправился в неведомый край у подножия Тянь-Шаня.
Поезд, как чудовищный вьюн, крутился в высоких травах Ферганской долины. Мимо проносились азиатские пейзажи — лиловые от зноя, седые от придорожной пыли. За поездом иногда скакали бородатые всадники с английскими винчестерами за плечами и грозили нагайками, пока не исчезали за поворотом.
Высокие травы сменялись фруктовыми садами, вереницами пирамидальных тополей, глинобитными дувалами, мазанками, спрятанными в тени виноградников.
Фрунзе совершал инспекционную поездку по огромному краю, знакомясь с гарнизонами, стоявшими на станциях, в кишлаках, с дехканами, жившими под постоянной угрозой басмаческих налетов.
Он уже побывал в Самарканде, Коканде, Намангане, в пограничной крепости Кушке, в Полторацке, а сейчас ехал в Андижан, где была расквартирована Татарская национальная бригада. На одной из станций его встретил комиссар бригады Якуб Чанышев.
Фрунзе долго и дотошно расспрашивал комиссара о влиянии басмачей на местных жителей, об отношении дехкан к красным войскам, к Советам, раздумывал, как найти быстрые и верные пути к сердцам простых людей.
— Басмачи — самые непримиримые враги наши, — отвечал Чанышев. — За малейшее сочувствие к нам вырезают целые кишлаки, угоняют скот, поджигают сады. Если дехкане и укрывают их, то больше из страха.
Басмачи совершают неожиданные налеты на наши гарнизоны: убьют в ночной суматохе несколько человек, захватят немного оружия — и в горы. Все они воры и разбойники, и предводители их — такие же головорезы.
— Так-таки все? А говорили, что Мадамин-бек проповедует какие-то свои политические идеи, — возразил Фрунзе.
— Религиозный фанатизм да буржуазный национализм — вот единственная идея Мадамин-бека. Он мечтает об автономной Кокандской республике...
— Все-таки о чем-то мечтает, это выделяет его из общей массы.
— Совсем недавно он уничтожил наш отряд, стоявший в кишлаке Мын-Тюбе, — сумрачно сказал Чанышев.
Фрунзе разглядывал узоры бухарского ковра на полу салон-вагона, а сам думал: «Мадамин-бек действует только из-за угла и ночью, басмачам и баям-феодалам наплевать на его сумбурные идеи. Надо найти иной метод для борьбы с ним!»
— Пора не обороняться от басмачей, а нападать на них. Пора оттеснить их из опорных пунктов в пустынные местности, оборвать все их связи с жителями. А вот с Мадамин-беком стоит повести мирные переговоры, предложить ему перейти на нашу сторону, — высказал свою мысль Фрунзе.
— Да что вы, товарищ командующий, — ахнул Чанышев, — с разбойниками не разговаривают — разбойников вешают!..
— Молодой, запальчивый друг мой. Я напомню тебе строки великого Фирдоуси: «Впадать во гнев владыке недостойно, добро и зло решает шах спокойно...» Мы, конечно, не восточные владыки, но мудрый совет не стоит отбрасывать. Мадамин-бек объединил значительные силы, у него сильная воля и твердая рука, приказы его — закон. Если такого, как Мадамин-бек, повернуть против басмачества, — результат будет отличный.
— Не знаю. А впрочем, попытка не пытка. Возможно, вы и правы, — согласился Чанышев.
Поезд, притормаживая, сбавлял ход: дежурный полустанка отчаянно размахивал красным флажком. Фрунзе и Чанышев спрыгнули на перрон.
— Что случилось? Почему остановили поезд? — спросил Фрунзе.
— Басмачи разобрали путь. Большой отряд приготовился напасть на вас, — сообщил дежурный.
В поезде одна бронеплощадка с пулеметами и горстка охраны — дать бой басмачам невозможно. Фрунзе приказал возвращаться обратно, но выяснилось, что басмачи успели взорвать рельсы и сзади. А вскоре появились и всадники, устремляясь к поезду и стреляя из винчестеров.
Фрунзе послал нарочного за помощью в андижанский гарнизон, сам принял командование над охраной поезда.
Одну за другой отбивал он басмаческие атаки; пулеметы раскалились от непрестанной стрельбы, горстка красноармейцев, покинув вагоны, залегла в кюветах, расстреливая басмачей из укрытий.
Прошло три часа боя под нестерпимым солнцем. Фрунзе чувствовал полное изнеможение. Изредка он кидал быстрый взгляд на Чанышева: комиссар горбился у второго пулемета, в молодом закопченном лице его жила решимость борьбы до последней пули.
И они победили. Нападающие прекратили атаки, повернули коней, поскакали прочь. По пыльной дороге мчались на выручку командующему татарские эскадроны из Андижана.
Утром в Андижане состоялся митинг, на котором выступил Фрунзе. Он говорил по-русски, по-узбекски, с тем особенным подъемом, когда оратору нужно сказать что-то значительное, важное и совершенно необходимое.
— Басмачество — смертельный враг трудового народа, борьба с ним — священный долг не только Красной Армии, но и всего населения, — говорил он. — Большевики завоевали свободу для всех народов России, им надо завоевать теперь доверие и любовь простых людей Туркестана. Мы несем вам великие идеи революции, и каждый наш поступок должен соответствовать нашим словам. Мы должны оставлять за собой в кишлаках Ферганы не слезы и горе, а радость и благодарность. Если же кто-то из кзыл аскеров рискнет осквернить Красную Армию недостойным поступком — горе такому человеку!..
