— В армии было особенно популярно имя Чапаева. Он славился исключительной храбростью.

— Чапаев... Чапаев... — повторил командарм. — Я уже слышал это имя. Только почему вы говорите о нем в прошедшем времени?

— Его направили учиться в военную академию.

— Кто такой этот Чапаев?

— Он пока вроде неизвестной звезды. Человеческие судьбы похожи на звезды: одни вспыхивают и гаснут, другие горят в истории бесконечно. Ну кто предскажет хотя бы нашу судьбу: кем станем завтра?

— Мы работаем для будущего, не думая о собственных судьбах. — Командарм встал.

Куйбышев тоже поднялся; они продолжали разговор уже стоя.

— С нетерпением жду вашего возвращения. Надеюсь на хорошие вести, — сказал, прощаясь, Куйбышев...

Метельным вечером поезд командарма пришел в Уральск. Фрунзе и Новицкий вышли на пустынный перрон; они не предупредили о своем выезде и не ожидали встречи. Уже за полночь добрались до центра и, утомленные, иззябшие, нашли старинный особняк, в котором помещался штаб 22-й дивизии.

Фрунзе предъявил дежурному мандат, спросил:

— Командир дивизии здесь?

— Он спит. Я разбужу, — засуетился дежурный.

Командир дивизии, заспанный, опухший от попойки, долго не мог сообразить, кто перед ним.

— Застегните брюки и умойтесь, — сухо приказал командарм. — В полдень назначаю смотр дивизии.

Это был нелепый по своей разболтанности, даже оскорбительный строй.

На базарной площади стояли расхристанные бойцы в шапках, сдвинутых на затылок или нахлобученных по брови, с дымящимися самокрутками в зубах, разговаривающие между собой. Черная брань носилась в снежном воздухе: бойцы как бы подчеркивали пренебрежение не только к командирам, но и к новому командарму. В стороне чадили костры: там пекли картошку, разгребая угли штыками.

Фрунзе переводил сосредоточенный взгляд с бойцов на командиров, на костры. Новицкий с тревогой следил за его темным, угрюмым лицом.

— Командирам после смотра явиться в штаб дивизии, — приказал Фрунзе и, сунув руки в карманы шинели, покинул площадь.

— Это черт знает что такое! — негодовал Новицкий, едва поспевая за командармом.

— Это срам! Это позор! — ответил Фрунзе.

Они поднялись по мраморным ступеням в овальный зал. Дубовые резные двери вели в соседние комнаты. Фрунзе приоткрыл одну из них, остановился на пороге.

Книжные шкафы, забитые старинными фолиантами, диваны, заваленные журналами, альбомами, книги — на подоконниках, на полу — удивили командарма. На стенах висели засиженные мухами портреты Пушкина, Толстого, и почему-то казалось — в неподвижных глазах великих писателей тоже тлеют презрительные усмешки.

— Библиотека хуже свинарника, — заметил Фрунзе.

— А вот я найду коменданта... — начал было Новицкий, но из-за шкафов появился маленький, весь какой-то заплесневелый старичок.

— Я хранитель библиотеки. С кем имею честь разговаривать?

Фрунзе назвался, сказал с неудовольствием:

— Скверно оберегаете народное добро. Сочинения Толстого разбросаны по углам. А это что? — Фрунзе поднял с пола разорванный томик. — «Евгений Онегин», и в каком виде... Стыдно!

— А что я могу поделать, если командиры рвут книги на цигарки? Протестовал — так мне маузером в лицо...

— Это библиотека бывшего генерал-губернатора? — спросил Фрунзе.

— Совершенно верно-с.

— Царский сановник — почитатель Льва Толстого? Странно... У него даже портрет писателя, отлученного от церкви.

— Он был просвещенным человеком и гордился, что в этом особняке-с когда-то останавливались Пушкин и Толстой.

— А ведь верно, Пушкин был в Уральске, когда собирал материалы о пугачевском бунте, — вспомнил Фрунзе.

— Александр Сергеевич жили-с в этом самом особняке-с.

— А граф Толстой?

— Лев Николаевич приезжали на кумыс и тоже жили здесь, — с нескрываемой гордостью ответил библиотекарь. — Во всех городах России нет-с другого такого дома, в котором жили бы и Пушкин, и Толстой, пусть в разные времена. Память об их пребывании нетленна, если хотите, она священна, несмотря ни на что-с. — Изношенное лицо библиотекаря стало значительным.

На заледеневших окнах цвели неземные цветы, белым мохом инея оброс лепной потолок, сыростью несло от книжных шкафов и кожаных диванов. Искалеченная библиотека, ее старинные окна, изразцовый камин с окурками и стреляными гильзами приобрели в глазах Фрунзе особое значение. За много десятилетий до него здесь перелистывал книги Александр Пушкин, в этом кожаном кресле сидел, погрузившись в раздумья, Толстой. Их тени передвигались по этим стенам, слышались их голоса.

— Здесь будет наведен образцовый порядок. Никто, слышите, никто не посмеет угрожать вам! — сказал он. — С этой минуты вы хранитель народного литературного памятника. — Фрунзе осторожно прикрыл дверь и вернулся в овальный зал.

Там уже собрались командиры полков и бригад. Командующий дивизией представил их Фрунзе.

— Все здесь? — спросил командарм.

— Все, кроме комбрига Плясункова...

— А где же он?

— Не пожелал явиться.

— Ну что ж... Так вот, — начал Фрунзе, обводя командиров сумеречными глазами, — я принимаю армию в плачевном состояний. Никогда, даже в бесславные времена, русские офицеры и солдаты не позволяли себе настолько забыть свое воинское звание, пасть так низко! Больше такого бесстыдства я не потерплю. Время партизанщины кончилось, и командир, который, как железным обручем, не стянет дисциплиной вверенную ему часть, — тот командир будет отвечать по всей строгости военных законов. Объявите мой приказ бойцам! Все. Можно разойтись.

В шесть часов утра (Фрунзе вставал рано) в комнату вошел его адъютант и подал записку.

— От кого? — спросил Фрунзе.

— От комбрига Плясункова. Доставил ординарец.

Фрунзе прочел записку, коряво написанную чернильным карандашом. Комбриг Плясунков требовал, чтобы новый командарм явился в его бригаду для объяснения по поводу несправедливого разноса командиров.

Фрунзе побрился, причесался, пристегнул к поясу кобуру с наганом и спокойно вошел в кабинет начальника дивизии, где уже был и Новицкий.

— Вам знакомо содержание этой записочки? — спросил он, кладя на стол комдива злополучный листок.

— Плясунков еще раз прислал ординарца. Требует, чтобы вы явились в штаб его бригады, — уклонился от прямого ответа командир дивизии.

— Ну что ж, если требует, придется поехать...

— Позвольте сопровождать вас, товарищ командарм, — сказал командир дивизии. — Там такая атмосфера, там...

— Я поеду один, — нахмурился Фрунзе, отстегивая кобуру. — В случае чего оружие не поможет.

— Но это невозможно! Я знаю Плясункова, он безумец, хотя и храбрец, — запротестовал командир дивизии.

— Безумие усмиряют рассудком.

Через полчаса Фрунзе вошел в большую комнату. В табачном дыму было не просто разглядеть командиров. Кто-то повернул фитиль в лампе, и сквозь сизую завесу выступили небритые лица, обветренные скулы, закрученные усы, синие, голубые, серые напряженные глаза. У обеденного стола, опершись на эфес кавалерийской сабли, стоял узкобровый молодой человек: косматая папаха сдвинута на затылок, пепельная прядь прикрывала узкий лоб, желтые скрипучие ремни стягивали грудь.

— Наконец-то он, — в третьем лице сказал о командарме молодой человек.

Фрунзе догадался, что это и есть Плясунков, но обратился ко всем присутствующим:

— Здравствуйте, товарищи! Я получил странную записку с требованием явиться на ваше... — он обвел взглядом присутствующих, — еще более странное собрание...

— Это моя записка, — перебил Плясунков. — Мы требуем объяснения по поводу нетактичного разговора с полковыми и бригадными командирами. Мы не привыкли, чтобы нам указывали, как вести себя на всяких смотрах и парадах. Мы...

— Что ж вы замолчали? Продолжайте, — попросил Фрунзе и, пододвинув табурет, присел к столу.

Плясунков резким движением обнажил наполовину саблю, но тут же загнал ее в ножны и прижал к столешнице левую ладонь с золотым кольцом на безымянном пальце. Командиры почтительно глазели на своего вожака, но, когда их взгляды ощупывали командарма, выражение какой-то неуверенности скользило по хмурым лицам. Фрунзе почувствовал эту неуверенность, но не подал вида.