Как ни старался Луис сохранить спокойное течение воскресного утра, музыка сделала свое дело — она разбудила, казалось, всю округу. До этого улица была пустынна и тиха, как деревенская дорога. Вдали опять послышался колокольный звон и, заслышав его, местные жители стали выходить из домов, но они не торопились, — ведь прозвучали только первые удары колокола, и у них в запасе еще оставалось время до начала службы.' Музыка стихла, а колокольный звон все еще не унимался, продолжая собирать людей, и скоро улица превратилась в пестрый людской поток, растворившийся в июльской жаре. Толпа была настолько яркой, настолько пестрой, что резало глаза. Две молодые особы в розовых платьях, выйдя из дома и взявшись за руки, направились вниз по улице к церкви. Из другого здания вышел пожилой мужчина в коричневом костюме с ярко-зеленым галстуком и пошел в том же направлении. Была здесь и женщина с королевской осанкой и летним зонтиком, защищавшим ее от солнца. Она тянула за руку своего сына, на котором была надета рубашка с короткими рукавами и шорты. Люди кивали друг другу, улыбались и обменивались немногочисленными репликами. Воскресное утро выходного дня было в разгаре. .

С другого конца улицы появился Кух с какими-то двумя парнями. Он пробирался сквозь людской поток, мысли которого были устремлены в дальний конец квартала, где находилась церковь. Сразу же заметив их, Зип подошел к ним.

— Куда вы запропастились? — спросил он.

— Мы ждали Сиксто, — ответил Кух.

— Какого черта, Сиксто? Ты кто, мужик или нянька? Казалось, краска вот-вот должна залить лицо Сиксто. Это был худенький шестнадцатилетний паренек, глаза которого готовы были наполниться слезами от каждого грубо сказанного слова. Он говорил на английском с довольно сильным испанским акцентом, хотя в некоторых случаях этот акцент звучал не так заметно. Говорил он тихим и сдержанным голосом, как будто не был уверен, что кто-то захочет его выслушать.

— Я помогал матери, — сказал он Зипу.

Другой парень, которого привел Кух, имел рост шесть футов, а лицо у него было настолько смуглое, что глядя на него, трудно было судить о нем как о личности. Черты лица его представляли смесь негра и кавказца. Природа и здесь все так небрежно смешала, что создавалось впечатление чего-то неопределенного и бессодержательного. Парню было шестнадцать. Он медленно двигался и так же медленно думал. На его лице вряд ли можно было что-то прочесть, его голова не была забита мыслями, и в таком идеальном сочетании он предстал перед своими современниками, которые называли его Папа. Шестнадцатилетний Папа тянул на все семьдесят.

— Когда мой отец уезжает, я помогаю матери. Он всегда просит меня об этом. — Папа говорил с таким сильным испанским акцентом, что иногда его было просто трудно понять. В такой момент он всегда обращался к родному языку и этот прием также усиливал впечатление образа мальчика-старика, оставшегося верным своему языку и традициям народа своей страны, которую он безумно любил.

— Это совсем другое дело, — сказал Зип. — Когда отца нет, ты остаешься в дом за него. Я ничего не имею против мужской работы.

— Мой отец плавает на торговом судне, — гордо произнес Папа.

— Кого ты обманываешь? — возмутился Зип. — Он — официант.

— Но на корабле. Это делает его работником торгового судна. __

— Это делает его официантом! Послушайте, мы и так потеряли много времени. Пора с этим кончать. Нам надо пошевеливаться, если мы хотим успеть к одиннадцатичасовой мессе. — Он неожиданно повернулся к Сиксто, который смотрел на улицу отсутствующим взглядом. — Сиксто, ты с нами?

— Что? А, да. Я с вами, Зип.

— Ты витаешь где-то в облаках.

— Я думал… Знаешь, а ведь этот Альфредо не такой уж плохой парень.

— Он получит по заслугам, вот и весь разговор, — ответил Зип. — Больше не хочу о нем разговаривать. — Помолчав, добавил — Объясните, пожалуйста, куда вы все уставились?

— Шарманщик, — пояснил Сиксто.

Шарманщик вышел из-за угла и остановился как раз напротив кафе. Вместе с ним был попугай с ярко-зелеными перьями. Усевшись на инструмент, попугай хватал клювом деньги и отдавал их хозяину, после чего переворачивался, падал головой вниз еще и еще, как бы желая отобрать наиболее удавшийся номер и предстать с ним на суд зрителей. Вокруг шарманщика и его дрессированной птицы сразу же собралась толпа. Это была особенная, празднично настроенная, одетая в яркие солнечные одежды толпа, устремившаяся в церковь и предвкушающая радость воскресного дня. После каждого удавшегося номера молодежь пронзительно визжала, а пожилые понимающе усмехались. Выйдя из кафе, Джефф всунул в клюв попугаю пять центов. Попугай просунул голову в решетку и, клюнув, вытащил узкую белую полоску. Джефф взял ее в руки и начал читать. Девушки завизжали от восторга. В воздухе царила атмосфера безмятежности, звукам шарманки противостояло умение птицы и любовь толпы. Утро было воскресным, поэтому хотелось верить в удачу, хотелось верить в светлое будущее. И все окружили шарманщика с его ученой птицей и довольного моряка, который, улыбаясь, искал свое счастье на бумаге и вновь смеялся, когда птица вытаскивала уже другую карточку с очередным счастьем. И все кругом казалось чистым и непорочным, витая в дрожащем летнем воздухе.

Менее чем в десяти шагах от шарманщика, менее чем в десяти шагах от нарядной толпы, стоял Зип в окружении трех человек, на которых были надеты фиолетовые шелковые рубашки. На них сзади можно было прочесть слова: «Латинские кардиналы». Буквы были вырезаны из желтого фетра и пришиты к фиолетовому шелку. «Латинские кардиналы»— четыре рубашки и четыре молодых человека. В то время как шарманка доносила до слушателей свои чистые звуки, эти молодые люди стояли особняком, разговаривая друг с другом вполголоса.

— Я думаю, — произнес Сиксто, — может быть… может, просто предупредить его?

— За то, что он приставал к ней? — удивленно прошептал Кух.

— Он ничего не сделал ей, Кух. Он только сказал ей: «Привет*. В этом нет ничего плохого.

— Он хватал ее. — Кух решил покончить с этим разговором.

— Но она говорит по-другому. Я спрашивал ее. Она сказала, что он только приветствовал ее.

— Какое право ты имел задавать ей вопросы? — спросил Зип. — Она чья девушка — твоя или моя? — Сиксто молчал. — Ну так как же? ;

— Знаешь, Зип, — начал Сиксто, подумав. — Мне кажется… Мне кажется, она ничего не знает. Мне кажется, у вас с ней нет ничего общего.

А мне кажется, что у меня нет ничего общего с такими щенками, как ты. Говорю тебе: она моя девушка — и давай это замнем.

— Но ведь она так не думает!

— Мне плевать, что она думает.

— Как бы то ни было, — произнес Сиксто, — неважно, чья она девушка. Если Альфредо ничего не сделал ей, почему нужно стрелять в него?

Они сразу замолчали, как будто их план был озвучен, а при упоминании этого слова перед ними мысленно возник пистолет. Это поразило их, и они притихли.

Сквозь зубы Зип процедил: .

— Ты что, хочешь предать нас? — Сиксто молчал. — Не ожидал я этого от тебя, Сиксто. Я думал, ты не боишься.

— Я не боюсь.

— Он не боится, Зип, — произнес Папа, защищая Сиксто.

— Почему же ты тогда отказываешься? А если бы это была твоя девушка? Тебе бы понравилось, если бы Альфи отбил ее у тебя?

— Но он и не собирался ее отбивать. Он только сказал: «Привет». Что в этом плохого?

.— Ты член нашего клуба? — спросил Зип.

— Конечно.

— Почему?

— Не знаю. Просто надо было… — Сиксто пожал плечами. — Не знаю.

— Если ты являешься членом нашего клуба и носишь фиолетовую рубашку, делай то, что я говорю. О’кей? А я говорю, что «Латинские кардиналы» размажут Альфредо Гомеса сразу же после одиннадцатичасовой мессы. Хочешь выбыть из игры? Попробуй. — Он сделал многозначительную паузу. — Все, что я знаю, так это то, что Альфи обращался с Чайной не так, как надо. Чайна — моя девушка, заруби себе это на носу, и мне наплевать, знает она об этом или нет. Чайна — моя девушка, а это означает, что Альфи нажил себе немало хлопот.