«Нет, ты мне совсем не дорогая;

Милые такими не бывают…

Сердце от тоски оберегая,

Зубы сжав, их молча забывают». [1]

Я захлопнул поэму и прислушался к собственному сердцебиению: отклик, обещанный учителями, найден.

В тот момент я не догадывался, что через неделю выучу это стихотворение наизусть и пронесу его строчки через всю жизнь.

[1] – цитата из стихотворения Асеева

Глава десятая

Ботанический сад

На экскурсию в Ботанический сад наш класс взяли довеском.

– Я умру тут от скуки, – простонала Светка и, поменявшись в лице, затрясла меня за руку. – Смотри, смотри, смотри! Это что, его отец?

Я выглянула из-за спины одноклассника Павлика: к нашей толпе, слабо контролируемой учителем биологии, приближались Смирнов и незнакомый мужчина.

– Точно отец, – прошептала Светка, рассматривая их с другой стороны, – посмотри, они же одинаковые!

Я снова выглянула. Никита был чуть ниже ростом, без залысины и морщин, но в целом Светка права: отец и сын одинаковые.

– Слушай, Лилька, – она продолжала трещать, – Смирнов-то, похоже, в «генетическую лотерею» выиграл. Если он будет так выглядеть через тридцать лет, считай – повезло.

– Что такое «генетическая лотерея»? – хихикнула я.

– Это, когда ближе к пенсии сохранились все зубы и часть волос, – гоготнула она в ответ. – Иннокентий сказал.

Павлик, за чьей спиной мы прятались, обернулся и засопел.

– Прости, – я похлопала его по плечу и выпрямилась. – Перестань пялиться, увидят же!

– Ой, Лилька. Смирнов в старости будет занудным и лысым, но всё равно симпатичным.

– Прекрати, – ответила я, зажимая рот ладонью.

– А вот и его мама, – сказала Светка, – я видела её вчера в школе.

Я улыбнулась высокой, худой женщине с тёмными волосами, собранными в пучок. Она стояла чуть поодаль от нас и, встретившись со мной взглядом, отвернулась.

– Ты не понравишься ей.

– Почему?

– Судя по друзьям Смирнова, ей нравятся только те, кто поступает в медицинский. А ты отказалась.

– Нас сейчас выгонят, – сказала я, опустив подбородок, чтобы не засмеяться.

– А где Лена?

А Лена, пока мы представляли, каким Смирнов станет мужчиной, уже о чём-то с ним разговаривала. О чём-то весёлом, видимо: он улыбался во весь рот.

– Они просто друзья, – приободрила меня Светка.

– Я знаю.

Не говорить же ей, что друзей не провожают до дома и не играют им на гитаре на переменах.

Экскурсии не получилось: профессор не выдержал шуток и болтовни безудержных выпускников, и через полчаса мы разбрелись по Ботаническому саду: кто-то прогуливался, кто-то, как Светка и Иннокентий развлекали одноклассников анекдотами, а я стояла столбом и рассматривала какой-то цветок. Вернее, притворялась, что рассматриваю: мой пустой взгляд проходил мимо него.

– Красивый, правда?

Я оглянулась. Справа от меня улыбался отец Смирнова.

– Да.

Он спрашивал и спрашивал, даже не помню, о чём мы говорили, но говорили целую вечность, и я удивлялась, как Смирнов похож на отца: не только внешне, но и по манере речи. Про кроликов, к счастью, он не рассказывал.

– Извините, – сказала я и поплелась к одноклассникам, когда к нам подошёл профессор и отвлёк старшего Смирнова. Я видела, как Никита покрылся испариной, когда понял, что всё это время его отец беседовал со мной.

*

Первыми, кого я встретила, когда на следующий день вошла в школу были Смирнов и его родители.

– Здравствуйте, Лиля, – улыбнулся мужчина.

Я замерла: незаметно проскочить мимо не вышло.

– Здравствуйте, – кивнула я. Не припоминаю момента, когда назвала ему своё имя. – Привет, – я перевела взгляд на Никиту.

– Привет, – буркнул он в свойственной ему манере.

Мужчина взял жену за руку и, предложив поздравить Вову Комарова с последним звонком, потащил сопротивляющуюся женщину в противоположный конец коридора.

– Я уже лучше говорю? – спросил Никита.

Его торжественная речь состоит из двух частей: первую – официальную, написанную по рекомендациям Шмелёвой, – мы слышали на репетициях сотни раз, как и речи других медалистов. Смирнов произносил её быстро, порой неразборчиво, потел и бледнел от волнения, но, в отличие от остальных, хотя бы не запинался и не забывал слова.

«Шмель» заставляла меня присутствовать на репетициях, проходивших на сцене актового зала после уроков, словно в укор: мол, смотри, у тебя был шанс стоять рядом с ними, а ты его упустила. И я то и дело хватала Смирнова за локоть, чтобы устоять на одной ноге в то время, как вторую вынимала из туфли: репетиции иногда длились более часа. «Зачем ты постоянно это делаешь?» – наконец спросил он. «Ноги болят от туфель», – честно призналась я. «Может тебе стул поставить?» – поинтересовался он, а я подумала, как огрею его этим стулом по голове, если он хоть слово скажет Шмелёвой. Но он не сказал, а я больше не снимала туфли на репетициях, лишь каждый раз слушала, как Смирнов бормочет мне в ухо: «Я уже лучше говорю?». На предпоследней репетиции я не выдержала и предложила ему потренироваться дома перед зеркалом, на последней он уже ничего не спрашивал.

– Лучше.

Глава одиннадцатая

Признание

Я сдерживалась, как могла, когда Смирнов выступал с заученной частью своей речи, но, когда он с придыханием понёс отсебятину, я потеряла контроль над собой: редкие смешки, на которые девочки реагировали шиканьем, переросли в заливистый хохот. Наверняка он говорил что-то умное и серьёзное: во всяком случае, его растерянный блуждающий взгляд к веселью не располагал. Я смеялась, он нервничал: не запинался, как ребята из параллели, хотя голос дрожал.

«Шмель» жестом указала мне на выход, за что я была ей только благодарна.

Выбежав из актового зала и спустившись по ступенькам, на первом этаже я прижалась лбом к перилам: смех превратился в слёзы. Я рыдала от какого-то немыслимого, необъяснимого бессилия и, казалось, выдавливала из себя эти слёзы, эти страдания, точно остатки зубной пасты из опустевшего тюбика.

Из столовой высунулась уборщица баба Нина.

– Что с тобой, детка?

– Всё хорошо, хорошо, – я вытерла глаза.

– А, – протянула она с полуулыбкой, – понимаю. Грустишь, потому что сегодня прозвенит твой последний звонок?

– Угу, – я сняла туфли и рванула к двери.

Я ушла из школы раньше, чем прозвенел мой последний звонок.

*

О том, что я повела себя как свинья, я знала и без нравоучений Светки.

– У меня нет слов, чтобы описать весь кошмар происходящего, – сказала она, когда мы встретились вечером, – даже для тебя это было слишком. Представляю, что испытывал Смирнов: его и без того трусило, так ещё и ты ржала над ним как фламандская кобыла.

– Я не над ним смеялась.

– Неважно, – отмахнулась Светка, – все решили, что над ним. Куда ты потом пропала?

– Ушла домой. К чёрту всё, – я закурила.

Светка закусила губу.

– Я думаю, тебе нужно извиниться.

– Перед кем? Перед Смирновым?

– Да.

– С какой стати? Я не над ним смеялась, так что извиняться мне не за что.

– Ты повела себя отвратительно.

Уж если играть, то отыгрывать до конца.

– Ты уже говорила.

Она вздохнула.

– Ты извини, меня Иннокентий ждёт.

Я отвернулась и выпустила дым.

– До свидания.

После ухода Светки я выкурила ещё две сигареты, доведя себя до тошноты, помутнения и головной боли, и, еле перебирая ногами, побрела к дому Смирнова с единственным желанием: признаться ему в любви.

Я подобрала нужные слова, чуть ли не поэму в стихах сочинила, но всё оказалось напрасно: у подъезда Смирнов стоял с Леной, и, когда он взял её за руки, я развернулась и ушла.