Бегматов был на его стороне, доказывал недовольным, что к прошлому возврата уже не будет и самое лучшее, что можно сделать сегодня, это заставить себя самого перестроиться. Ведь план, если честно потрудиться, можно выполнять, значит, и премии получать. Опыт тех, кто так и поступает, лучшее тому подтверждение. Но вот тут с ним не соглашались. Не открыто, разумеется, а мысленно, противились как могли. И все же вынуждены были мириться с перестройкой, тем более, что Урунов устанавливал жесточайший контроль на линии. Он в отличие от своего предшественника больше пропадал там, где работали машины автобазы, проводил хронометражи, измерял «плечи» рейсов — расстояний от места погрузки до места выгрузки, требовал от клиентов, чтобы те заполняли в путевки фактические объемы выполненных работ, а не брали их с потолка.

Все это, как теперь понял Бегматов, послушав, что говорили на Совете треста, было явлением временным. Раз уж начали сравнивать «с тем же периодом прошлого года», считай, что решительные меры не более, чем показуха. Почему-то люди, занимающие очень высокие посты, думают, что все должно происходить, как по мановению волшебной палочки. Ага, решил ты, скажем, что надо обойтись без приписок, тут же все, схватив, как говорится, ноги в руки, бросятся за тобой. Так ведь не бывает. Приписки были средством достижения благополучия не только тех, кто занимался этим непосредственно, а сотен, может, тысяч людей. Взять хотя бы эту автобазу. Все, что она приписывала, делалось не по ее желанию, а было лишь следствием работы клиентов. Нельзя же перевезти того, что не зачерпнули своими ковшами экскаваторы, что не изготовили бетономешалки. Приписанные объемы волей-неволей становились достоянием и автомашин. И все были довольны. Там получали премии и тут. И не только премии, но и ордена, и медали, переходящие знамена, вымпелы, почетные грамоты — все, что положено. Нужен более длительный, чем год-два или даже все пять лет, срок. Перестройка сознания куда сложнее, чем одним росчерком пера отмена традиции. И, словно бы подслушав эту его мысль, заговорил Урунов.

— Вы помните, Урал-ака, одну из работ Ленина, которая была посвящена Сухаревке?

— Гм, — усмехнулся Бегматов, — оттого, что я получил в институте, ничего уже не осталось, брат. Но я с удовольствием послушаю ваш рассказ.

— Так вот, была в Москве площадь, которая называлась Сухаревской, просто Сухаревка, как ее величали в народе. Площадь эта была известна тем, что там располагалось что-то вроде «черного» рынка, барахолки. Там свершались всякие сделки. Совнарком решил снести эту площадь и принял соответствующий декрет. Сухаревку снесли. Так вот Владимир Ильич по этому поводу заметил, что уничтожить площадь не составляло особого труда, но понадобятся десятилетия, чтобы вытравить «дух Сухаревки» из сознания людей. Мне кажется, история повторяется. Очковтирательство и приписки одним росчерком пера отменили, а с психологией пока не решили, как быть. Вернулись опять к старому «по сравнению с тем же периодом прошлого года». Разве за год, за два или пять лет можно устранить то, что вбивалось все последние пятнадцать.

— А ведь я, Негматджан, правда, не зная о работе Ленина, подумал о том же только что. Вы точно прочитали мои мысли. Не знаю, что из этого выйдет, но если будут требовать и «сравнивать»… провал обеспечен! В этом я убежден.

— Что же все-таки предпримем? — спросил Негмат.

— Даже не знаю. Вот если бы был закон, запрещающий принимать ушедшего со своей работы, в связи с перестройкой, шофера на другую автобазу, думаю, был бы резон. А сейчас что? Напишет заявление, два месяца отработает ни шатко ни валко и пошел себе. И его принимают в другом автохозяйстве с распростертыми объятиями, потому что и оттуда ушли недовольные. Может, установить только один день, когда можно менять работу?

— Юрьев день? — рассмеялся Негмат.

— При чем тут Юрий или Иван, — сказал Бегматов, — у наших футболистов такое правило.

— Было бы хорошо, — согласился с ним Тухватуллин.

— Даже с точки зрения трудового законодательства? — улыбнулся Негмат.

— Законодательство это нужно и установить, а мы, профсоюзы, постараемся, чтобы оно соблюдалось. Конечно, такого закона, может, и не нужно принимать, но подумать о том, чтобы люди не летали с места на место теперь уже после двух месяцев стоило бы.

— Предлагают создавать всякие хорошие условия работникам, мол, тогда и не будут уходить, — сказал Негмат.

— Возможно, на каких-то предприятиях это даст эффект, но у нас… у нас же все, что нужно есть, недостает малости — премии, и из-за нее уходят, верно.

— С людьми слабо работаем, — сказал Негмат, повторив мысль инструктора обкома, высказанную им на Совете, — и это касается вас тоже, Хамза-абы…

4

«Наконец-то!» — мысленно воскликнул Негмат, прочитав решения Шестнадцатого пленума ЦК Компартии Узбекистана. Это был пленум, вошедший в историю партийной организации республики красной строкой. По той откровенности и смелости, с которой были разоблачены допускавшиеся в Узбекистане в последнее десятилетие нарушения норм партийной жизни, приписки, очковтирательство и сопутствующие им другие негативные явления. И, что очень важно, пленум признал, что во всем этом виновны все коммунисты, на каком бы посту они ни работали. Но, в первую очередь, конечно, была вина руководителей. Если бы не их молчаливое согласие с нарушениями, Узбекистану не пришлось бы действовать так решительно и, что скрывать, в ущерб своей славе и авторитету. Молчали, значит, способствовали.

На работе, выкроив несколько минут свободного времени, Негмат бегло просмотрел газету, а уж дома вчитывался внимательно в каждую строчку, подчеркивая красным карандашом наиболее острые моменты.

— Что это у вас вид нынче такой торжествующий, Негмат-ака, — спросила его Розия, вернувшись с работы и раздевая дочь Гульчехру. Она выпустила ее во двор поиграть, прошла на кухню и выложила из сумки продукты в холодильник, переоделась сама и снова появилась в зале, где сидел Негмат. — «Жигули» по лотерее выиграли?

— Ну, во-первых, женушка, я сегодня приготовил ужин, — ответил он, — а главное, ознакомился с решениями Шестнадцатого пленума ЦК Компартии Узбекистана.

Жена Негмата работает экономистом райсельхозуправления, он с ней познакомился в Ташкенте, а поженились они четыре года назад, когда он работал еще на автобазе.

— Что-нибудь интересное? — спросила она.

— Интересное? — воскликнул Негмат, наливая чай и ставя перед женой пиалу. — Ошеломительное, ханум! Вот теперь начнется настоящая работа и у нас в райкоме. — Он вкратце пересказал ей о пленуме.

— Кто бы у нас в управлении копнул поглубже, — сказала она, убирая со стола посуду. — Кругом одни приписки и сплошное очковтирательство!

— Да ну? — удивился Негмат. — А что в кишлаке можно приписать? Вот на автобазе другое дело. Тонны, рейсы, километры! И за все это незаслуженные премии.

— Один маленький пример приведу, — сказала она, улыбнувшись наивности своего мужа. Она подумала, что это, впрочем, вполне естественно, для него же сельское хозяйство — морковь, помидоры да огурцы. — Представьте себе, что коровенка местной породы дает в год тысячу литров молока.

— Тут и представлять не нужно, — сказал он, — это на самом деле так. Местная корова, что породистая коза.

— Тысяча, значит, ее потолок, верно? И сколько бы не тратили на нее кормов, какими бы высококалорийными они не были, больше тысячи литров она не даст. А у нас по району с таких вот коровенок ухитряются надаивать по две тысячи литров. И доярки получают тоже приличные премии.

— Ты что-то путаешь, родная, — усмехнулся он, — сто процентов приписки… это уж слишком. Сто литров, двести куда ни шло, но тысячу…

— Ничего удивительного, — сказала она. — Настоящую тысячу колхозы сдают на молокозавод, а приписанную списывают на телят. И все! Телята существа безъязыкие, подтвердить или опровергнуть приписку не могут, а люди соглашаются с приписками, мол, все верно, телята у нас прожорливые, как Гаргантюа, и им ничего не стоит вылакать тысячу литров молока. Боже мой, да если проверить, то все самые невообразимые приписки и совершаются на селе!