Чудак!

Секрет Иеремии Маламыги

Маламыга уезжал бесповоротно. И редактор окончательно пал духом.

Какого работника теряем, – прошептал он побелевшими губами и схватился за голову. – Не было и не будет никогда в нашей редакции такого блестящего и начитанного публициста, как Маламыга.

Сквозь открытую дверь виден был Маламыга в аккуратном пиджаке, сидевший за большим письменным столом. Стол был завален грудами нетленных произведений человеческой мысли. Сочинения Дидро и Рахилло, Бюхнера и Кай Юлия Цезаря, история Египта и учебник высшей математики для инженеров, Фарадей и Ефремин.

Иеремия Павлович Маламыга встал и закрыл дверь.

– Пожалуйста, – сказал он, – не мешайте мне. До отъезда осталось почти сутки, и если вы мне не будете мешать, я за это время постараюсь для вас написать три-четыре подвальных статьи. А то и все пять…

В ответ редактор посмотрел на Маламыгу с немым обожанием.

Поздно ночью, когда номер газеты был спущен на машины, редакционные работники собрались на прощальную вечеринку. Маламыга, разомлевший от многочисленных изъявлений любви и почтения, передал редактору под гром аплодисментов пять совершенно готовых к печати подвальных статей.

После того как улеглась буря восторгов по поводу феноменальной работоспособности и начитанности отъезжающего, Маламыга произнес небольшой спич.

– Товарищи, – воскликнул он, – вы все мне очень нравитесь. Я уезжаю по необходимости и крайне об этом сожалею. Но, товарищи, не унывайте. На смену старшим, в борьбе уставшим, молодая рать идет. И я уезжаю, оставив после себя подготовленные и выросшие кадры. Все вы знаете, товарищи, Васю Галкина. Он довольно грамотный парень, но пишет еще неважно. Теперь, после моего отезда, он будет писать значительно лучше. Я передал ему кой-какие секреты нашего трудного ремесла. Правда, Вася?

Галкин смущенно покраснел, и все оживленно зааплодировали Маламыге. А потом под общее одобрение Маламыга целовался с редактором, с Васей Галкиным, с секретарем редакции. И уехал.

Прошло несколько дней, и Васю Галкина нельзя было узнать. Он молниеносно посолиднел. В голосе его появилась этакая седина. И как-то незаметно получилось, что Ваську Галкина начали в редакции величать Василием Федотычем.

Василий Федотыч ежедневно приносил пышущие эрудицией статьи. На самые разнообразные темы. Со ссылкой на мириады источников. По разносторонности тематики и использованных источников, равно как и по несколько парадоксальной неожиданности манеры изложения, его статьи нисколько не отличались от классических произведений Маламыги.

И точно так же, как и Маламыга, Васька стал божком редакции. Единственный из сотрудников, он получил собственный кабинет. Чай и бутерброды престарелая редакционная курьерша Матреша приносила ему в любой момент и в неограниченном количестве. Никто не смел выбросить ни строчки из его статей. А когда на ежедневной критике номера кто-либо и находил тот или иной дефект в статье уважаемого товарища Галкина, то заявлялось об этом с такой почтительностью, с какой частнопрактикующий дантист рвет зубы у заведующего райфинотделом.

Редактор, хранивший обыкновенно на редакционных совещаниях благосклонное молчание, открывал рот только для того, чтобы поговорить о Василии Федотыче, и тогда из его рта валили густые клубы благовонного фимиама.

– Вот истинный пример того, как журналист должен повышать свою квалификацию и теоретическую подготовку! – воскликнул он как-то после детального разбора последней васькиной статьи. – Человек еще недавно еле-еле писал маленькие плохонькие заметочки, а теперь… Орел, а не журналист. И какую бездну литературы осваивает. Для одной сегодняшней статьи человек использовал и высшую математику, и стихи Хераскова, и географические труды Элизе Реклю…

– Вот интересно, – продолжал редактор, обращаясь к сидевшему тут же редактору стенной газеты Глазкову, – интересно, почему вы до сих пор не посвятили в своей стеннушке хотя бы одну колонку Василию Федотычу? Пусть молодежь с него берет пример.

– Мы сами собирались поместить статейку о нем, – виновато ответил Глазков, – даже фотографию приготовили. В следующем номере обязательно дадим подробный материал о Василь Федотыче. Мы даже собираемся выдвинуть предложение, чтобы товарищу Галкину дали звание почетного и ведущего ударника нашей редакции…

Все шумно одобрили мысль Глазкова, и редактор продолжал свою похвалу Галкину.

– Василий Федотыч, милый, в чем дело? – прервал вдруг свою речь редактор, бросив оторопелый взгляд на героя дня.

Случилось нечто совершенно неожиданное.

Васька Галкин смертельно побледнел, зашатался и вдруг бухнул на колени.

– Простите меня, – закричал он истошным голосом простите меня за нахальный мой обман. Недостоин я вашей любви. Поддался я Маламыге на удочку.

Польстился на легкую славу. Никакой я не публицист. Жулик я. Пусть меня немедленно карает суровая пролетарская десница за мое арапство.

– Да в чем дело? – простонал окончательно ошалевший редактор.

– Никакого у меня теоретического багажа нет, – покаянно орал Васька, продолжая стоять на коленях, – и нисколько я своей квалификации не повышал. Честное слово!

Заметив недоверчивые взгляды присутствующих, он быстро вскочил на ноги.

– Что, – прохрипел он редактору, – не верите? А хотите я вам тут же в присутствии всех такую статейку с эрудицией напишу, что вы только ахнете? На какую тему прикажете писать? Об электроутюгах? О патефонных пластинках? Пожалуйста.

Он схватил с полки первую попавшуюся книгу, оказавшуюся гегелевской «Наукой логики», раскрыл ее на первой попавшейся странице и ткнул пальцем наугад.

– Только скажите, пожалуйста, кто такой был Гегель? Немецкий философ-идеалист? Спасибо. Пишите, – обратился он к секретарше редактора. – Пишите.

«Еще великий немецкий философ-идеалист Георг Вильгельм Фридрих Гегель сказал в своей гениальной „Науке логики“: „Эта направленная во-вне деятельность есть единичность, тождественная в субъективной цели с особенностью, которая вмещает в себе, на ряду с содержанием, также и внешнюю объективность“. Это положение великого философа больше всего можно отнести к производству патефонных пластинок, где существуют „субъективные цели“, попросту говоря, „блат“, и где ссылки на „внешнюю объективность“, т.-е. на любимые нашими бюрократами „объективные причины“, заменяют собой налаженное производство пластинок».

– Теперь, будьте добры, – обратился раскрасневшийся от волнения Васька к редактору, – возьмите, пожалуйста, с полочки любую книжку. Очень хорошо. Как она называется? «Жизнь животных» А. Брэма? Замечательно. Раскройте, пожалуйста, на любой странице и возьмите первую попавшуюся фразу. Брэм кто был по специальности? Естествоиспытатель? Прелестно.

– Пишите, – обратился он к секретарше: «Характерно, что сказал по этому поводу А. Брэм в своем бессмертном труде „Жизнь животных“: „Замечательно, что тумана и гермона различили только новейшие ихтиологи; в самом деле, последний ловился большими массами, чем тот, и, конечно, его должны бы были заметить древние, наблюдавшие столь тщательно“.

Нужно ли говорить, насколько эти поистине пророческие слова гиганта естествознания бьют не в бровь, а прямо по обезличке, царящей до сих пор безраздельно на любом патефонном предприятии».

– Теперь, – обратился Васька к разъездному корреспонденту Богатыреву, – возьмите, пожалуйста, какую-нибудь книгу, ну, хотя бы с верхней полки. Как она называется? «Сочинения лорда Байрона»? Замечательно. Кстати, кто он такой? Ах, поэт? Английский поэт? Благодарю вас, товарищ Богатырев. Итак, продолжаем…

«Где причина продолжающегося преступного выпуска пластинок легкого жанра. Лучший ответ на этот вопрос даст современный английский твердолобый поэт лорд Байрон. Возьмите хотя бы его последнюю трагедию „Вернер или наследство“…»

Через полчаса была готова статья с цитатами из тридцати двух источников. Секретарша прочитала ее вслух. Редактор плюнул, чертыхнулся и, скомкав васькину статью, бросил ее в корзину. Потом с минуту подумал, опасливо оглянувшись вокруг, вытащил ее из корзины, разгладил и красным карандашом написал: «В набор, корпусом».