Я не хотел бы за недостатком времени задерживать ваше внимание объяснением причин, приводящих целые, подчас культурные народы к людоедству, и позволю себе перейти к изложению отдельных наиболее интересных фактов из моей деятельности во время десятилетнего плена в густых джунглях бассейна Амазонки.

Было бы совершенно неправильно думать, что жизнь в джунглях, особенно на ответственном посту колдуна, отличалась идиллическим спокойствием. Голод был у нас частым гостем, и мне вместе с вождями племени пришлось потратить немало трудов для того, чтобы добиться минимального мира и порядка в племени джибаро.

Пленных для удовлетворения потребности в мясе всех джибарийцев не хватало. Приходилось создавать сложную иерархию и распределять пленников только между наиболее близкими к вождю лицами (рокот возмущенных возгласов в зале). При полном отсутствии зубов я был совершенно не заинтересован в доле людского мяса, и это создало мне среди рядовых джибарийцев славу и авторитет беспристрастного человека.

И все же основная масса джибарийцев, задыхавшихся в тисках голода, волновалась. Пришлось пойти на крайнюю меру. Сговорившись с наиболее родовитыми и богатыми джибарийцами, мы убили старого вождя, который все равно по дряхлости своей никуда уже не годился, и выбрали нового вождя, послушного человека и хорошего оратора. Потом мы объявили всему племени, что теперь новый вождь завоюет нам много пленных и мы все будем есть жареной, вареной и копченой человечины вволю, сколько влезет. Дни шли, а пленных не было. Народ возмущался. Для его успокоения пришлось убить несколько десятков джибарийцев. Это обеспечило племя на несколько дней человечиной (в зале страшный шум). Но когда и это не помогло, пришлось мне выступить с публичной проповедью. Я сказал собравшимся, что мне явились во сне боги И сказали, что нужно терпеть и ждать, что племя джибаро страдает за грехи своих прежних вождей и что через сто лет человечьего мяса безусловно хватит для всех…

Зал забушевал. Отдельные угрожающие восклицания слились в протяжный вой. Не понимавший в чем дело докладчик хотел было продолжать. Он даже раскрыл рот, но тут же закрыл его навеки. Дубинка возмущенного штурмовика размозжила ему голову.

– Так будет поступлено со всеми, кто под видом научного доклада будет возводить поклепы на национал-социалистическое движение. – проревел штурмовик под одобрительные возгласы аудитории.

Через пять дней состоялся суд. Штурмовика оправдали. Дамы забросали его цветами.

Сто пятьдесят три самоубийцы

Сто пятьдесят три молодых человека решили покончить свою жизнь самоубийством.

Решение было окончательным. Об этом они сообщали в специальном письме, составленном в вежливых, но очень твердых выражениях.

Способ самоубийства всеми ста пятьюдесятью тремя был избран одинаковый. Она предполагали отсечь себе голову. Это давало гарантию немедленного перехода в царство теней.

Мрачные тучи чудовищного, неслыханного массового самоубийства нависли над городом Акроном и местным университетом, ибо все 153 молодых человека были студентами Акронского университета, штат Огайо, США.

Ректор университета, доктор Семюэль Джонсон, прочитав их полное трагической решимости письмо, побледнел, зашатался и в изнеможении упал в кресло. Содрогаясь от ужаса, он пробежал подписи: «Мартин Бреклэй, Сидней О'Флагган, Роберт Вандердог, Фредерик Лан, Теодор Д’Оверахер, Джои Флажеолетт, Свэн Циттерсен, Мак О'Цыпкин, Джэк Алтаузен…»

Но ведь это жизнерадостные юноши! Дети состоятельных я почтенных родителей. Обладатели чудесных бицепсов. Энтузиасты крикета и гольфа.

Нужно немедленно принимать меры. Попробовать спасти. Отговорить.

Университетские служители были брошены на розыски безумцев.

Между тем, все 153 студента вели себя точь-вточь как прежде. Они плясали на вечеринках и целовали девушек. Играли в гольф и смеялись громовыми голосами над анекдотами.

Это были люди с железными нервами.

Они послушно явились по зову ректора и чинно расселись в его огромной торжественной приемной. Со стен на них строго смотрели величавые президенты и седовласые корифеи науки. Студенты думали о незаконченных партиях гольфа и оставленных патефонах. Студенты сидели огорченные и скучные.

Ректор вызывал их к себе по одному.

– Присаживайтесь, милый Боб, – непривычно мягко приветствовал он застенчиво топтавшегося у дверей Роберта Вандердога. – Берите сигару.

– Благодарю вас, я не курю, – ответил запинаясь Вандердог. И закурил предложенную ректором душистую сигару.

– Давайте, Бобби, поговорим по душам. Как мужчина с мужчиной. Вы уже не мальчик. Перед вами блестящее будущее. У вас превосходное происхождение. Что вас толкнуло подписать коллективное письмо?..

Вспотевший от небывалой своей миссии ректор вдруг подумал, что будет, пожалуй, целесообразней не упоминать даже само слово «самоубийство», и, чуть заикнувшись, продолжал:

– Что вас толкнуло, Бобби, на ваше неожиданное, я бы даже сказал, страшное решение?

– Политические преследования, сэр. Я уверен, – каждый джентльмен сделает на моем месте то же самое.

Не веря своим ушам, потрясенный ректор переспросил:

– Политические преследования? Дитя мое, вас преследуют за политические убеждения? У вас есть политические убеждения?

– В данном случае, сэр, речь идет не о моих, а о чужих политических убеждениях, – с достоинством отвечал Бобби.

– Но, дитя мое, – продолжал мистер Джонсон. – подумайте об ужасных последствиях вашего решения. Вы опозорите свою семью, свой университет, гордящуюся вами крикетную университетскую команду. Снимите, милый, свою подпись с письма. Опомнитесь!..

– Подпись в торговом доме «Вандердог и сын» священна. Подумайте, сэр, что скажут конкуренты. Но, – тут доселе твердый голос младшего представителя фирмы «Вандердог и сын» дрогнул, – я не знал, что своим решением я могу покрыть позором мою семью…

– Я вас так понимаю, – проговорил растроганный мистер Джонсов, – очень трудно сразу отказаться от раз принятого решения, и поэтому не настаиваю. Посидите немножко тут же в кабинете и подумайте.

И обрадованный первой, хотя и не полной победой, профессор дружески хлопнул Вандердога по плечу и вызвал к себе Флажеолетта.

Предстояло полное повторение беседы с Вандердогом.

– Джонни, – произнес непривычно мягко ректор, изобразив на своем лице неземное радушие. – Присаживайтесь. Берите сигару.

– Благодарю вас, сэр, я не курю, – ответил запинаясь Флажеолетт. И закурил предложенную ректором душистую сигару.

– Давайте, Джонни, поговорим по душам…

В это время из приемной донесся резкий удар и стук падающего тела.

– Началось, – прошептал мистер Джонсон побелевшими губами и оцепенел. Опомнившись, он в несколько прыжков добежал до двери, рванул ее и очутился в приемной.

В приемной ничего не осталось от прежней размеренной и степенной торжественности. Кучки взбудораженных студентов о чем-то горячо в возмущенно спорили. Человек пять-шесть, опустившись на корточки, пытались носовыми платками стереть темное пятно, расплывшееся по паркету.

Ректор подбежал к ним и громко застонал. Белоснежные носовые платки были в не оставлявших никакого сомнения красных пятнах. Тонкие струйки густой алой жидкости медленно ползли по девственной чистоте паркета.

– Кто? Умоляю вас, скажите мне, кто этот несчастный? – прохрипел обезумевший от ужаса мистер Джонсон.

Вес молчали. Студенты мрачно и злобно смотрели друг на друга.

Ректор вытер обильно катившийся со лба пот и умоляющими глазами посмотрел на студентов.

И вот один из них, самый юный, самый краснощекий и самый чувствительный, прорвал молчаливый фронт.

– Это Джекки Уэммик, сэр, – сказал краснощекий. – Он больше не будет… Он неожиданно… Мы ему говорили, что нельзя это делать у вас в приемной… Что это вас огорчит… Но Джекки был в полуневменяемом состоянии…

– Ккккуда вы девали его тело? – простонал мистер Джонсон и схватился за голову.