Молодой проповедник Тэнессон сказал в этот день одну из лучших своих проповедей, проповедь о дьяволе и его кознях. Он повторил известную уже нам историю о дьяволе, пытавшемся сделать свое адское дело под личиной доктора биологических наук Эрроусмита. Дьявол, в непомерной гордыне своей, захотел вовлечь верующих граждан штата, Канзас в свою борьбу против установленного господом богом порядка произрастания злаков и животных. Но господь, в неисчислимой своей благости, не допустил сатанинского наваждения, и искуситель навеки изгнан из города. Только одна, временно заблудшая сестра наша во Христе, мистрис Меррик, поддалась дьявольскому соблазну, за что и лишилась но воле божьей единственной своей козы. Она раскаивается в своем прегрешении, заблудшая сестра Меррик, и просят всех нас помолиться за нее. «Помолимся же за нашу сестру во христе, – закончил растроганно достопочтенный Тенессон, – будем просить господа нашего, чтобы он принял в свое стадо заблудшую сию овцу».

– Молитесь за меня, братья мои и сестры, – воскликнула рыдая тетушка Меррик и упала на колени.

И вот в ту торжественную минуту, когда засопевшие от умиления простодушные прихожане вознеслись в тихой молитве в заоблачные высоты духа, сочный, пронзительный свист прорезал наступившую тишину. Потом громко хлопнула дверь.

Томас Симс, плечистый парень, ростом в сто семьдесят шесть сантиметров, незаметно покинул церковь и уже на ходу вскочил в отходивший от перрона скорый поезд.

Драма на арене

Единодушный крик ужаса мгновенно пронесся по цирку…

* * *

Еще за месяц до так печально окончившегося представления в местных газетах и на дощатых стенах госцирка запестрели широковещательные объявления:

ЕДЕТ! ЕДЕТ! ЕДЕТ!

НЕУСТРАШИМЫЙ УКРОТИТЕЛЬ ТРОПИЧЕСКИЙ И СУБТРОПИЧЕСКОЙ ФАУНЫ КАПИТАН ДЖОН ДЖУЗЕПЕНКО СО СВОИМИ

4 – ЛЬВА – 4

На больших родовых, зеленых, голубых и желтых афишах, расклеенных на заборах всего города, красовался жизнерадостный и мужественный гражданин в шикарной опереточного образца венгерке и пушистыми, лихо закрученными кверху усами. Он стоял в свободной и непринужденной позе между четырьмя молодцевато выглядевшими царями пустыни средних лет, с гривами, вьющимися как от шестимесячной завивки «перманент».

В день первого представления цирк был набит до отказу. Оправдывались самые радужные надежды директора. Публика не обращала никакого внимания на занятых в первом отделении серых тружеников Гомэца, пытавшихся было урвать для себя на круглом ристалище славы хоть крохотную порцию симпатии публики.

Вотще немолодая уже наездница Волна-Тверская прыгала через розовые бумажные обручи, пытаясь при этом изобразить на своем живописно раскрашенном лице подобие пленительной улыбки; напрасно ветераны клоунады Жак и Папертных выкладывали перед бессердечной публикой многовековые запасы самых сильнодействующих острот; зря неутомимый жонглер Цельсий Фаренгейт демонстрировал лучшие образцы своего трудного и благородного искусства. Несколько снисходительных, жалостливых хлопков были их печальным уделом.

И вот зажглись ярчайшие огни электрических солнц, оркестр где-то наверху, под самой крышей, грянул громоподобный марш, и сам директор под лавину аплодисментов прокричал:

– Сейчас выступит единственный в мире знаменитый, настоящий укротитель тропической и субтропической фауны капитан Джон Джузепенко со своей труппой 4 – ЛЬВА – 4. В числе прочих номеров капитал Джузепенко, совершенно безоружный, будет на глазах своих диких львов есть отбивную свиную котлету. Номер – небывалый в цирковой практике, чрезвычайно опасный в требующий абсолютной тишины в публике.

Оркестр сыграл туш и затих. Капитан Джузепенко, немолодой уже красавец мужчина, вышел на арену и величественно и вместе с тем просто раскланялся перед влюбленно глядевшей на него публикой. Закончив кланяться, он сделал знак, и на арену выбежали нехотя рыча четыре порядком потрепанных светской жизнью льва. Они обежали кругом арену и расселись на специальных раскрашенных скамеечках с такой деловитостью, точно у себя, в далекой и знойной Сахаре, только этим и занимались.

Однако отважный капитан не позволил им засиживаться на занятых постах. Минут пятнадцать хищники менялись друг с другом местами, прыгали друг через друга, прыгали через капитана, прыгали через обручи, качались на балансе и проделывали много всяких других штук, которые безусловно унижали их царское достоинство.

Но вот наступил долгожданный момент заслуженного отдыха. Затаив дыхание, зрители следили за тем, как неустрашимый капитан, все время не спуская глаз со львов, поставил около решетки столик дачного образца, покрыл его скатертью, расставил тарелку с отбивной котлетой, солонку и большую буханку хлеба.

Начинался коронный номер – ужин безоружного капитана в клетке с дикими львами. В наступившей абсолютной тишине слышно было только негромкое чавканье капитана и тихое сопение львов, довольных, что их хоть на время оставили в покое.

Если вы, дорогие читатели, будете когда-нибудь укрощать львов или других им подобных хищников, старайтесь не показывать им хотя бы каплю крови. Запах крови – этой свободной игры красных и белых кровяных шариков – приводит любого представителя отряда плотоядных в состояние полного аффекта; и дрессировка, к великому сожалению ваших родных и знакомых, может остаться незаконченной, увы, не по вашей вине…

Одним словом, разжевывая слишком пережаренную и достаточно жесткую отбивную свиную, капитан Джузепенко сломал себе зуб, каковой по простоте душевной и выплюнул вместе с солидным сгустком крови на девственную белизну опилок, покрывавших арену.

Когда он понял свою ошибку, было уже слишком поздно. Львы как-то странно переглянулись между собой, взоры их засверкали загадочным и явно неприятным блеском, после чего, очевидно в порядке, старшинства, первым бросился на капитана огромный, свирепого вида лев.

Вот как раз в этот момент единодушный крик ужаса и пронесся по цирку. Джузепенко забегал по арене, как мышь в мышеловке. Хоть бы какое-нибудь оружие было под рукой. Но, увы! Револьвера не было, и даже обыкновенный столовый нож, которым за несколько мгновений до этого неустрашимый капитан разрезал хлеб, лежал согнутый, после неудачной попытки разрезать неприступные твердыня буханки.

Положение было явно безвыходное: еще несколько секунд – и лев безусловно настиг бы несчастного укротителя.

И вот в этот трагический момент, среди грохота, воплей, истерик и криков, переполнивших душное помещение Заштатского государственного цирка, раздался отчаянный голос с галерки:

– Ты его буханкой круши. Прямо по кумполу буханкой! – кричал гражданин лет двадцати пяти, отчаянно вращая глазами.

Совет пришелся очень к месту. Схватив буханку обеими руками, капитан стукнул ею изо всех сил по голове нападавшего хищника. Громкий треск раздался по всему цирку. Это треснули окаменевшие корки хлебной ковриги.

Эффект превзошел всяческие ожидания. Лев тяжело закачался, взревел нечеловеческим голосом и упал, неистово царапая себе лапой морду: под неприступной твердыней хлебной корки оказалась благодатная слякоть недопеченного хлеба, залепившая наглухо пасть, глаза и уши несчастного животного.

Вздох облегчения раздался из груди взволнованных этой кошмарной сценой зрителей. Однако радость была преждевременной. Сдержанно рыча и хлопая себя по бокам хвостом, в бой рванулась великолепная львица со следами былой красоты на морде. Воспрянувший уже было духом укротитель снова пал упомянутым. Снова забегал он, как в мышеловке, и снова с галерки раздался голос того же самого гражданина;

– Ты ее, гадюку, кирпичом по голове бей.

Взоры тысячи зрителей и несчастного Джузепенко обратились на арену. Никакого кирпича нигде не было видно.

– Кирпичом по голове бей, говорят тебе.

– Да где он, кирпич-то? – заорал Джузепенко, бросая на гражданина с галерки взгляды, полные мольбы, надежды и негодования.