Он упал в какую-то огромную черную пропасть. Там было очень холодно. Там было сыро и пронзительно свистело что-то необыкновенное, острое.

…Шериф взглянул на часы, сказал: «Пора!» и потянулся к распределительной доске. Но начальник тюрьмы вежливо отвел его руку.

– Разрешите мне, мистер Перингс, это небольшое удовольствие.

Но мистер Перингс сказал:

– Эта тяжелая обязанность лежит на мне, и я не могу ее никому уступить.

Тогда начальник тюрьмы сказал, что он прекрасно понимает, в чем дело, и что этот номер не пройдет, что мистер Перингс хочет включить ток, чтобы репортеры написали об этом в газетах и чтобы на выборах никто не мог сказать о нем, что он хорошо относится к неграм. Но он, как начальник тюрьмы, никогда не позволит включить ток человеку, который не имеет на это никаких прав. Тогда мистер Перингс очень разволновался и стал доказывать, что он имеет право, а начальник тюрьмы настаивал, что нет, не имеет. И тогда они начали спорить и ссылаться на прецеденты и переворошили всю историю штата и все наиболее известные случаи из судебной практики всех штатов, Перингс считал, что он прав, а начальник тюрьмы, что он. Потому что начальник тюрьмы тоже не прочь был бы, чтобы о нем напечатали в газетах накануне выборов. А когда слова не помогли, они пустили в ход кулаки и раскровянили друг другу морды. И они валялись на полу очень долго, пока Перингс не одержал верх. А когда он одержал верх, он вскочил и торжествующе приблизился к рубильнику. А начальник тюрьмы, у которого от бешенства слезы текли, как у молодой вдовы, закричал, чтобы приостановили казнь и что нужно немедленно развязать ремни и отвести приговоренного Андерсона обратно в камеру. Тогда все ужасно заволновались, потому что это было неслыханное предложение. Но начальник тюрьмы послал надзирателя к себе в кабинет, и тот принес ему оттуда сборник постановлений. И он показал всем закон, который был принят во времена славного президентства Эндрью Джексона. А согласно этому закону, человек, просидевший на электрическом стуле больше десяти минут и не казненный, тем самым избавлялся от наказания и должен был быть немедленно освобожден.

Тогда все бросились к Эйви Андерсону и прежде всего сняли с его лица черное покрывало. И они увидели, что его лицо серо, как жилет мистера Перингса. Тогда они решили, что он, наверное, умер от разрыва сердца, потому что всякий умер бы от разрыва сердца, если его продержать десять минут на электрическом стуле. Но у Эйви оказалось сердце, как будто специально приспособленное для этого веселого времяпрепровождения, и он вскоре открыл глаза, потому что это оказался только обморок…

Два белых джентльмена бережно ведут под руки черного. У черного подкашиваются ноги, и закрыты глаза. Его вводят в камеру, из которой его вывели двадцать минут назад. Его укладывают на койку, которую он считал своей последней койкой в жизни. Он весь дрожит. Его укутывают в одеяло, хотя на улице стоит замечательное майское утро. Ему дают виски. Он пьет и яростно вспоминает. Потом кто-то дотрагивается до его плеча: он раскрывает глаза и видит мистера Перингса. Мистер Перингс хлопает его по плечу, пожимает ему руку и говорит:

– Ты удачно отделался, Андерсон! Я жду от тебя, что ты окажешься настолько джентльменом, чтобы рассказать всем репортерам, что я хотел включить ток, но начальник тюрьмы не позволил.

Мистер Перингс мгновение думает и добавляет:

– Ты получишь от меня за это пятьдесят долларов чистоганом, хоть сию минуту. Я тебе поверю на слово.

Эйви Андерсон поворачивается на койке. Он приподнимается на локте и говорит мистеру Перингсу: «Идите к чёрту!..»

Чудные яблоки в Глюкфельде…

Было жарко, как в Африке, так что у Августа совсем размок воротничок и прилипла к телу сорочка. Поэтому он, прежде чем зайти домой, решил выпить в соседней пивной кружечку пивца. Было жарко, как в пекле, и Август медленно волочил ноги. Он тяжело опустился на стул, не хотелось подымать голову. Но когда он нечаянно поднял ее, это пришлось как нельзя кстати. Потому что, когда он поднял голову и посмотрел из пивной на окна своей квартиры, он увидел, что нужно срочно удирать из города, В левом крайнем окне не было условленного сигнала и это означало, что в его квартире засели молодчики из Гестапо.

Тогда он вынул носовой платок и медленно вытер себе лоб, спокойно подозвал кельнера и даже дал ему десять пфеннигов на чай, не спеша вышел на улицу и быстро нырнул в темный, как пропасть, проходной двор.

А когда он пришел туда, куда он должен был прийти в такой момент, ему сказали, что его разыскивали уже с самого утра и что очень хорошо, что он пришел, потому что в его квартире сидят молодчики из Гестапо. Ему дали пятьдесят марок, больше не было денег в кассе, и сказали, чтобы он сейчас же ехал на вокзал и уезжал туда, куда ему сказано. И еще ему сказали, чтобы он не беспокоился – работа не сорвется. На его место уже наметили одного толкового парня.

Августу дали чемодан и плащ и он поехал. Он трясся в поезде четырнадцать часов, и вокруг него сидели люди, которые громко чавкали, поглощая бутерброды с колбасой, и сопели, как моржи, осушая пузатые кружки пива.

А когда он вышел на станции, на которой он должен был выйти, он увидал райскую долину и кругом розовые от заката горы и золотое озеро. Оно простиралось вширь и вдаль, насколько хватал глаз. На другом берегу были чуть-чуть видны белые домики, крохотные коровки паслись на склонах мохнатых гор, дымили трубы, и это была Швейцария.

Было душно, как в прачечной, я Август спал в гостинице голый и ничем не прикрываясь, потому что, если прикрыться одеялом, можно было прямо сдохнуть от жары.

А на утро Август нанял лодку и поплыл по озеру на разведку. Озеро было голубое, как весна. Озеро было чистое, как слеза. Озеро было ласковое и упругое, как рукопожатие. Но посредине озера и вдоль берегов шныряли, как блохи, пограничные катера. В катерах сидели сытые мордастые молодые люди со свастикой на рукаве. У них были револьверы в блестящих кобурах. Они сторожили границу и катались по чудному озеру, и это была легкая работа, потому что всем было известно, что по озеру катаются коричневые молодые люди и что границу здесь не перейти.

Но у Августа не было другого выхода, и он придумал вот что. Он купил красок, холста, кисти, устроил себе мольберт и выехал еще рано утром на середину озера. И он будто бы писал картину. И все видели, что вот в лодке сидит сероглазый молодой человек и пишет картину. И все понимали, что если ему грозила бы какая-нибудь опасность, он не сидел бы в лодке посредине озера и не возился бы с палитрой. Это понимали все, которые катались по озеру, чтобы хоть немножко освежиться. Коричневые молодцы тоже видели Августа, и они только удивлялись, какие бывают фанатики художники, которые могут писать картины в такую жару.

А потом уже начало вечереть. Горы стали розовыми, синими. Горы стали фиолетовыми, как чернильный карандаш. Тогда Август вытер носовым платком лоб, положил кисти и палитру и налег на весла. Лодка тихо резала воду. Вода была мягкая и ласковая. Она дружелюбно ворчала Августу вслед. Когда лодка подплыла к желанному берегу, вода всплеснула в последний раз и даже как будто облегченно вздохнула. «Ну вот, Август, мы и приехали. Ты уже в Швейцарии, в тихой зеленой деревне Глюкфельд. И теперь ты можешь быть спокоен».

Август взял чемоданчик и плащ, оттолкнул лодку и начал подниматься по дороге. Дорога была красивая и чистая. Вдали звенели колокольчики. В окнах домов уютно желтели лампы. И Августу страшно захотелось спать. И покушать. Он ощупал карманы. Денег оставалось в обрез на билет и он решил, что ничего, что он подождет, что он перебьется кое-как до утра и тогда он сядет на поезд и поедет по адресу, который выучил наизусть, и там он и покушает.

Но проклятая природа: он ничего не ел с самого утра. Он целый день провел на озере, и там был чудный свежий горный воздух. Объявления в газетах не врали: действительно, тут можно было приобрести замечательный аппетит человеку, у которого его не стало. А Август был здоровый парень, это вам подтвердит всякий, и никогда не жаловался на отсутствие аппетита. А двенадцать часов катания на лодке распалили его так, что он съел бы чемодан, если бы тот был хоть мало-мальски съедобным.