3

Удалившись от Горчакова с твердым намерением отдохнуть, потому что последние дни, проведенные в Варшаве, были наполнены до предела всевозможными приемами, банкетами, официальными и неофициальными встречами, корпением до глубокой ночи над бумагами и депешами, Дмитрий Алексеевич Милютин с приятным чувством уже предвкушал предстоящий отдых, как был неожиданно встречен у своего отделения адъютантом, который сообщил, что он зван, и немедленно, к государю императору для личной беседы.

В глубине души Милютин подосадовал на такой поворот дел, даже, по-видимому, что-то досадливое невольно изобразил на своем лице, потому что замешкавшийся адъютант, лощеный и благоухающий французскими духами, прежде чем покинуть вагон, удивленно вскинул бровь, как-то неловко повернулся, задев Дмитрия Алексеевича локтем (вагон шатнуло), извинился и торопливо вышел.

Милютин наскоро привел себя перед зеркалом в порядок, сунул под мышку уже изрядно потертую папку в красном сафьяне с вензелями и отправился в царский вагон, даже отдаленно не предполагая, какого рода ему предстоит беседа, потому что с докладом он был с утра и никаких новостей с тех пор больше не поступало.

На перроне он столкнулся с помощником канцлера бароном Жомини, который сообщил, что только что на станции к ним присоединился ездивший в Болгарию дипломатический чиновник князь Церетелев.

— Он такое рассказывал, такое, — скороговоркой добавил Жомини. — Турки озверели. В конце концов пора их остановить: ведь мы, слава Богу, живем в цивилизованном мире…

— А что Горчаков? — оборвал его Милютин. — Он уже у государя?

— За князем только что послано.

Царь приветствовал военного министра без особой живости, и даже, как показалось Милютину, со скукой в лице. К тому же у него был несколько помятый и какой-то усталый вид. В салоне уже находились почти все, кто обычно присутствовал при докладе, среди них дипломаты Андрей Федорович Гамбургер, Фредрихс и свитские генералы.

Кивнув присутствующим, Милютин прошел к столу и занял свое обычное место рядом с государем. Вскоре появился князь Церетелев, а вслед за ним и Государственный канцлер. Непредвиденное совещание явно не вписывалось в размеренный распорядок дня старого Горчакова. Встретив у царского вагона князя Церетелева, он уже достаточно ясно представлял себе, о чем нынче пойдет разговор, потому что Церетелев ездил в Болгарию по его же настоятельному требованию с целью проверить на месте сведения о зверствах османов, красочно расписанных заграничными газетами.

— Мы рады, дорогой князь, — сказал царь, жестом приглашая Церетелева подойти поближе, — что вы с пользой выполнили возложенную на вас миссию и введёте нас в курс происходящих в Болгарии событий.

Князь Церетелев был высоким поджарым мужчиной, унаследовавшим от своих предков не только гордую осанку, но и характерный смугловатый оттенок кожи. У него были широкие плечи, осиная талия, мужественные, покрытые богатой растительностью руки, но высокий бабий голос Церетелева, едва только он открывал рот и произносил два-три слова, тут же рассеивал всякое очарование, а Милютина прямо-таки ввергал в молчаливую ярость (женоподобные мужчины были ему отвратительны).

Но Церетелев ничуть не подозревал о производимом им неблагоприятном впечатлении и даже намеренно старался говорить на еще более высоких регистрах, что, по его мнению, должно было усиливать драматическое впечатление от произносимой им речи.

Все, что он рассказывал, не было новостью, об этом уже не раз докладывали государю. Присутствующие слушали его с отрешенным видом: Гамбургер время от времени обмахивал подбородок и отвороты сюртука батистовым платочком, Фредрихс тайно позевывал в сухонький кулачок, а Александр Михайлович, вскинув гордую седую голову, холодно поблескивал стеклами очков; Милютин сидел с каменным лицом и рассеянно рисовал на лежащем перед ним листке бумаги веселых чертиков (давнишняя привычка, помогавшая ему бороться с сонливостью); мимолетным движением пальцев поглаживая бакенбарды, царь выпученными, как у отца, глазами разглядывал висящую над плечом Церетелева большую карту Балканского полуострова (за ужином он выпил две рюмки коньяку и чувствовал, как блаженно смыкаются веки); свитские генералы подобострастно пожирали глазами императора, но скука время от времени проступала и на их лицах…

Церетелев тем временем закончил свой рассказ о турецких зверствах, прокашлялся и вопросительно взглянул на государя (среди присутствующих возникло облегченное оживление).

Царь милостиво поблагодарил его.

— Господа, можете быть свободны, — сказал он, стряхивая дрему. — А вас, Дмитрий Алексеевич, — поворотился он к Милютину, — попрошу задержаться.

Проходя мимо военного министра, Горчаков не преминул заметить:

— Рассказ Церетелева, конечно, весьма впечатляющий, но не думаю, чтобы он хоть сколько-нибудь повлиял на нашу политику.

— Я тоже, — тотчас же согласился с князем Милютин.

Горчаков хмыкнул и недоверчиво покачал головой.

Сказав: "Я тоже", Милютин подразумевал, однако, и совсем другое, — говоря откровенно, он не надеялся на искреннее намерение царя заняться серьезным обсуждением вопроса. Нерешительность, с которой вел себя Александр, едва только дело касалось обостряющихся отношений с Портой, давно уже стала явлением обычным и даже обыденным. Казалось, необходимость каких бы то ни было усилий, связанных с принятием окончательных решений, ввергала государя в смертную тоску. Плыть по течению было куда способнее и покойнее.

Милютин понимал состояние Александра, даже в чем-то сочувствовал ему, хотя сам был человеком прямым и напористым (в напористости его убедились многие, когда он проводил в жизнь свою реформу).

— Вот видите, Дмитрий Алексеевич, — сказал ему между тем царь, кивком головы предлагая садиться поближе, — и так почти каждый день. Часа не проходит без того, чтобы кто-либо не напомнил о несчастной Болгарии. А уж от господ славянофилов и вовсе отбою не стало. — Царь развел руками. — Они даже проникли в мою собственную семью.

(Императрица Александра Федоровна, немка по происхождению, и наследник престола были ярыми славянофилами.)

Милютин сделал слабую попытку улыбнуться, чтобы хоть как-то выразить свое отношение к сказанному, но царь опередил его:

— Впрочем, вам это и так хорошо известно. При дворе нет альковных тайн, и, знаете, Дмитрий Алексеевич, даже самодержавный венец не ограждает от сплетен и пересудов…

Очевидно, он имел в виду не столько политику, сколько свою связь с Екатериной Николаевной Долгоруковой.

Милютин осторожно промолчал.

— Да-да, — рассеянно подтвердил Александр и, задумавшись, снова принялся внимательно изучать карту Балканского полуострова.

Воспользовавшись паузой, Дмитрий Алексеевич прикинул наскоро тот круг вопросов, который, очевидно, станет предметом сегодняшнего обсуждения. Он уже приблизительно знал, о чем любит расспрашивать царь, но на сей раз решил отойти от традиции и не столько отвечать, сколько попытаться, если это представится возможным, связно изложить свою точку зрения и обрести в лице государя своего надежного союзника. Может быть, на это его решение как-то повлиял только что выслушанный рассказ Церетелева, а может быть, и обращенное вскользь замечание князя Горчакова о неизменности политики, которой в любых обстоятельствах придерживается Александр. Трудно сказать, что именно. Но скорее всего то, о чем он намеревался говорить, было все-таки его твердым и сложившимся убеждением. Именно так и понял его Александр, едва только Милютин произнес: "Неизбежность военных действий настолько очевидна, что…"

— Полноте, Дмитрий Алексеевич, — оборвал государь, — к чему эта поспешность? Слава Богу, мы люди государственные и можем мыслить спокойно. Вы настаиваете на необходимости войны с Турцией? Что ж. Однако же я придерживаюсь несколько отличной точки зрения. Кто нас рассудит? Кстати, князь Горчаков не далее как сегодня утром выразил полное со мною согласие.