Точно так нет госпитальных картин в "Асане". Чтобы мы могли сопереживать хоть штабному вору, но нашенскому же вору и любвеобильнику майору Гусарцеву. Хотя — сколь же впечатляют госпитальные картины всё того же 1956 года! Ведь разве не пикантно, что поленница из трех ампутированных ног наших усмирителей венгров, которую тебе поручают удалить из операционной — всегда тяжелее поленницы из восьми ампутированных рук.

И оно весьма научительно, когда назначают тебя медбратом по уходу за подполковником Павлом Васильевичем, и прогуливаешь ты его в каталке по каштановым аллеям госпиталя. Ибо ног у Павла Васильевича теперь нет, а горло с нижней челюстью вырваны. Влажной салфеточкой надо накрывать остатки лица подполковника, чтобы не пересыхали дыхательные пути, и влажность у салфеточки периодически подновлять. И хоть очень хочется, но рука не поднимается обделить офицера. Поскольку, для украсивления жизни, положено ему спиртное, нечто вроде "наркомовских ста граммов". И, приподняв салфеточку, спринцовкой вводишь в пищевод подполковника алкоголь.

Нетути, отсутствуют госпитальные картины в романе "классика современной русской литературы", зодчего "нашего культурного слоя", хотя о каком уж слое говорить, когда не набирается и на пленку. Чтобы слоить и пластовать — потребно знание, а это так хлопотно и обременительно.

А в окружном львовском госпитале (поди, и в ханкалинском было подобное) стоял четырехэтажный на отшибе дом. Из которого, как из замка царицы Тамары, "страстныя, дикия крики всю ночь раздавалися там". Ты помнишь, читатель, ссыкунов-симулянтов, не желающих призываться в армию ввиду недержания мочи? Ах, до чего энергично лечил их мой комполка полковник Коротаев! Каждые два часа, сдавая смену, тыкал сдающий штык-кинжалом в задницу спящего и говорил заступающему дневальному, чтобы не схлопотать пять суток "губы":

— Щупай под ним — сдаю сухого. Прими под роспись.

И принявший, невзирая на стенания новобранца, гонит его в надворный сортир: хочешь-не хочешь, а шкандыбай. Мне тебя сухого сдать надо.

А всё равно находились стоики (или взаправду больные?), которые и в таких условиях умудрялись… Тогда, мертвецки засыпающим — вставляли им между пальцев ног промасленные бумажные жгутики и разом их поджигали. Не излечился? Так всем ротам, где новобранцы выздоровели, столы накрывают сразу по прибытии в столовку под открытым небом. В противоположность — будут наказаны роты, где не излечены ссыкуны. Им загодя накроют столы и разольют по мискам баланду или же шмякнут каши. К остывшей еде сотни воробьев прилетят на столы, общипывая ломти черняшки, расклевывая кашу, одновременно испражняясь на хлеб и в миски. Да ещё добропорядочные роты, учтя направление ветра, строевым шагом погоняют взад-вперед мимо накрытых столов. Чтобы пыль как следует осела на еду провинившихся подразделений.

Что после этого? А естественно: смертным боем бьют ссыкунов солдаты. Ах, и после этого осмелился кто-то не выздороветь? Это при соломенных — то матрацах и отнюдь не двенадцати кубометрах воздуха в казарме, что положены на каждую обитающую в казарме душу?

Для такой забубенной роты в три часа ночи объявляется боевая тревога. И музвзвод уже на плацу. И шанцевый инструмент стоит в пирамидке. И извольте марш-броском за два километра, взяв за углы подопревшие матрацы, бежать в темень до команды: "Стой!" А там. выкопав полутораметровые в глубину ямы, под траурную музыку произвести захоронение матрацев и строевым шагом вернуться в казарму. Досыпать. Если кому-то это удастся. Хотя — лучше всего скрасить бессонное время до подъема избиением ссыкунов. Ну. а если не излечит и это — отправлять недержанцев в окружной госпиталь.

Автор этих строк — винюсь — я смолоду и по сию пору имею глубочайшие расхождения во взглядах с В.И.Ульяновым-Лениным. Так, выдвинул я ужасающий тезис, что КОММУНИЗМ — ЭТО ЗАСУХА, ПОСТРАДАВШАЯ ОТ НАВОДНЕНИЯ.

Тогда как Ульянов-Ленин провозгласил: "Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны".

Надо ли говорить. что город Львов, как частица страны, также был электрифицирован? Ввиду чего сотни коек в четырехэтажном корпусе застелены спецклеенками, ко всякой подведен электрический шнур, и оголенные проводки ветвятся внутри клеенки. И каждый, кто еще только начал постигать азы электротехники, знает: чем солонее жидкость — тем она электропроводнее. Стало быть, едва допустил излечивающийся подтекание из себя — шарахает его током по моче-половому признаку. Отчего признак мочеиспускающим остается, но половым — не весьма. Как раз по этой причине "страстныя, дикия крики" всю ночь и раздавались из здания.

Да, сладостной, продуманной системой издевательства, членовредительства и унижений человеческого достоинства были пронизаны и пропитаны наши доблестные вооруженные силы. И что уж та насекомая солдатня — даже жена старлея не моги развесить просушивать белье на веревке, где вешает белье капитанша. Потому как веревка капитанши более выигрышно ориентирована к солнечному свету.

Но, как писал автор в зловредном и ненужном народу романе "Проконтра" — все кончается, даже зубной порошок в коробочке у соседей. Состоялся акт комиссации не на поле брани повредившегося шофера: "В мирное время негоден, в военное время ограниченно годен к несению нестроевой службы в тылу".

Только — улита едет, когда то будет. Дожидаться документов на дембель нужно в своем полку. Хотя — никакой радости не проявил комсостав, что нашего полку прибыло. А хорошо бы, учитывая разлагающее влияние этой бандитской морды на солдат — чтобы нашего полку опять убыло.

Ах, на страницах романа "Асан" не отражено ни единого всплеска солдатского счастия. Тогда как оно бывает, бывает. Прямо-таки в разрезе песни неувядаемой Пугачевой — "Три счастливых дня было у меня". Так вызрело решение отправить комиссованного во Львов — сопроводить оттуда в полк вагон продовольствия. А если, учитывая всеобщую голодуху окрест, на каком-нибудь полустанке, добывая провиант, сопроводителя зарежут бандеровцы — так туда ему и дорога.

Для острастки учебный карабин с рассверленным патронником выдан был мне — и трое суток влачился состав. Множество украинских молодаек, охочих до макаронных изделий "ушки", доезжало в вагоне от полустанка до полустанка. Благо, отозванному в армейский футбол — не ширяли вратарю, как прочим новобранцам, принудительные антиэректильные уколы. Да, в беспамятстве как снопы валились солдатики от этих уколов, зато надолго переставали им сниться девочки без трусов, а только переход Суворова через Альпы и штурм рейхстага.

В значительной степени измельченными по верхнему ряду мешков доставил я "ушки" в полк — и здесь другую, лишь бы с глаз долой, определили мне ссылку: в Паурск, на бомбовый полигон. Где всего-то заботы при учебных ночных бомбежках и стрельбах — влезать на столб и зажигать там ведро с пропитанной керосином паклей да расстилать брезенты, закрашивая следы старых пулевых пробоин, дабы инспекторы от ВВС могли определять новые у сдающих на классность летчиков. (Тут хоть криком кричи, но люди из нынешних писательских орд сплошь и рядом называют гражданских пилотов — летчиками, а военных — пилотами. Тут хоть волком вой, а люди от писчебумажности не научатся всякое несчастье, где погиб хоть один человек, называть катастрофой, а всё прочее — авариями.)

А хочется летчику сдать на первый класс, чтобы повысили в звании, дали большее жалованье. Подобным образом увлекся один, войдя в пике для расстрела брезентов — и не вышел он из пике на своей сверхзвуковушке, лишь огненная трубка вылетела из земли — фу-ук! — и всё. Была на этот счет комиссия, и жег я ночью костер поминающим погибшего большим чинам, в куртках-кожанках, сродни тем. что получали в войну летуны по ленд-лизу вместе с "аэрокобрами". Тогда, судя по синим лампасам генерал, сказал мне:

— Подь сюда, сынок. Стакан примешь?