Когда Рощина вызвали, он вошел и сел у двери, ни на кого не взглянув. Угловатый, плечистый. Шапку теребил в руках и смотрел в пол. Чувствовалось, что это был, наверное, первый случай, когда на нем сосредоточилось столько изучающих глаз.
Рощину задали обычные в таких случаях вопросы, но он в ответ только поглядывал исподлобья, роняя «да» или «нет». И тогда заговорила наша тяжелая артиллерия — Сеня Лучистый:
— Что ж, товарищ Рощин, молчишь, значит? Так сказать, пантомиму разыгрываешь? Храбрости у тебя хватает только с работы бегать, а вот отчет дать о своих антиобщественных поступках — тут тебя нет! Эгоизм плюс анархизм — вот твое настоящее лицо. Посмотри на себя и ты увидишь кого? Увидишь мелкого дезертира, который на данном конкретном этапе позорит высокое звание комсомольца. Вот так. Мне, товарищи, морально-этический облик сидящего перед нами комсомольца, — я бы сказал, так называемого комсомольца, — вполне ясен. Если Рощин будет и дальше индифферентно играть с нами в молчанку, то, я думаю, перед нами встанет вопрос о чем? О мерах, товарищи. О выводах. Встанет вопрос: быть или не быть Рощину в комсомоле? И надо будет решать, товарищи. Тяжело, но надо. Вот так. От этого мы никуда не уйдем.
Рощин только мельком взглянул на Сеню, как-то едва заметно усмехнулся и снова уставился в пол. Но тут слово взял новенький член бюро, секретарь комитета с кирпичного завода Виктор Никонов.
— Вот меня что интересует, — сказал он Рощину, — ты о Братской ГЭС слышал?
Тот помолчал и буркнул:
— Ну, слышал.
— А я не верю.
— Ну и не верь.
— Нет, ты мне докажи, что знаешь. К примеру: за сколько часов Ангару перекрыли?
Рощин помолчал, посмотрел на Виктора внимательно и нехотя сказал:
— Брось ты. Вызвали — и читайте мораль, как вот этот… А то — Ангара. Чего там…
И досадливо махнул рукой.
— Ладно, — сказал Виктор. — Ничего ты не знаешь о Братской ГЭС. Но, может быть, краем уха все-таки слышал. Тогда скажи: вот когда перекрывали Ангару, когда каждую минуту тонны камня летели в реку, в самую стремнину, вдруг половина шоферов ушла бы чай пить, — что было бы? Ну?
Рощин помолчал и вдруг вскипел:
— Ты мне не вкручивай… У меня двоюродный братан там работал, плотником. Не хуже вас всех знаю. И сам скоро туда поеду, в Сибирь… если на то пошло… А прогулял я… да что там говорить!.. Ангара — дело другое. А тут…
— Ну что «тут»? — нажимал Виктор. — Чего ты тянешь? Все равно ведь скажешь, мы только потому тебя и вызвали, что знали — скажешь! Что у тебя — беда случилась?
— Да нет… какая там беда… Ездил я…
— Куда?
— В Озерное. К знакомой одной, к девушке… Проверить можете…
Вот, собственно, и все происшествие — конечно, в очень кратком виде. С Рощиным тогда хорошо поговорили — и жестко, и честно, и по душам. И другим стал парень Не сразу, конечно. Но меняется на глазах. А заслуга в этом была прежде всего Виктора Никонова. Но совсем не Сени Лучистого! Сидел Сеня при том разговоре набрав в рот воды. И все поняли происшедшее. И все почему-то сразу же вспомнили, что Сеня пришел в райком чуть ли не со школьной скамьи, что руководящая работа знакома ему преимущественно по фильмам и что, возможно, его самого еще надо воспитывать.
С этого и началось угасание славы Сени Лучистого как первейшего знатока и целителя разных недугов морально-этического свойства.
И слава быстро угасла.
Теперь Сеня работает на машиностроительном и учится заочно в техническом вузе. А я, взглянув в свою записную книжку, вспоминаю, что Сеня уже не «воспит.», не «моральн.», не «этич.». И не «2 секр РК комс.».
Это к лучшему. В частности, и для него самого.
Принцип охранения морали (ПОМ)
Молодые, а может быть, даже и совсем молодые супруги Александра и Владимир Ашины прислали в редакцию такое волнующее письмо:
«Сегодня мы решили пойти на танцы, купили билеты, но контролер заявил, что получил от директора Дома культуры тов. В. Костенко категорический приказ не пропускать на танцы девушек в брючных костюмах. Если же девушка в брючном костюме каким-то образом все же попадет в зал, то дружинники выведут ее оттуда все равно как хулигана или пьяницу.
Хорошо, что поблизости оказалось начальство рангом повыше директора Дома культуры, и на танцы мы все-таки попали, однако настроение в субботний вечер было безнадежно испорчено.
Скажите, неужели брючный костюм более безнравствен, чем мини-юбка? Неужели девушка в брюках — явление антиобщественное? Не верится нам в это…»
Мы ознакомили с письмом супругов Аш-иных известного в нашем микрооколотке ревнителя нравственных устоев гр-на Жеманского и попросили его высказаться по затронутым в нем общественно-пошивочным проблемам. Сардонически усмехаясь, он высказался так:
— Директор означенного Дома культуры дорогой товарищ Костенко бесконечно прав, поставив брючный костюм вне закона. Я должен с воодушевлением отметить, что некоторые руководители учреждений и предприятий проявили такую же похвальную инициативу и в служебном аспекте. Не располагая никакими письменными или даже устными директивами сверху, они на свой страх и риск воспретили лицам женского, извините за выражение, пола появляться на работе в упомянутой… гм… одежде. Они сделали это исходя только из древнего и благородного Принципа Охранения Морали, гласящего: нет такой моды, которую нельзя было бы объявить безнравственной. Сокращенно — ПОМ.
Что же касается авторов письма, — продолжал гр-н Жеманский, поправляя пенсне с темными стеклами, — то тут я, знаете ли, просто не нахожу слов! Молодые супруги покидают свой семейный очаг и идут… куда?! Танцевать! Что? Что значит — ничего страшного? Сегодня ничего страшного, завтра ничего страшного, а послезавтра он, то есть супруг, пригласит на танец супругу другого супруга, а этот последний супруг, в свою очередь, — супругу того первого супруга И что же будет в итоге? Как минимум, доложу я вам, — две искалеченные ячейки общества!
Но вернемся к Принципу, — продолжал наш интересный собеседник, поправляя слуховой аппарат — Беспардонным супругам Ашиным мало того, что они сумели с чьей-то посторонней помощью пробиться на танцы; они еще пишут в редакцию и отрывают от дела занятых людей таким, например, вздорным вопросом: «Неужели брючный костюм более безнравствен, чем мини-юбка?» Что? Почему вздорным? Извольте, поясню.
Дело в том, что дело не в том, какая конкретная мода имеется в виду. Дело в том, что любая очередная мода не может быть нравственнее предыдущей. Принцип Охранения Морали, сокращенно ПОМ, объявляет безнравственным любой новый фасон блузки, покрой кофты или разрез юбки. Вы помните, конечно, какую отчаянную борьбу вели доблестные приверженцы ПОМа против тех же мини-юбок. А потом — против макси. А потом — против миди. И вот теперь — против брючного костюма. А много раньше сторонники ПОМа не менее отважно выступали против декольте, а еще раньше — против кринолинов, а еще-еще раньше — против шлейфов, укороченных до восьми футов, ибо это в предосудительной степени сокращало дистанцию между пажем и его госпожой… Извините, я очень разволновался.
Гр-н Жеманский проглотил добрую пригоршню успокоительных таблеток, запил их бутылью успокоительной микстуры и, драматически скрипнув всеми суставами, воскликнул:
— Ах, ведь, собственно говоря, с этих укороченных шлейфов и началась вся новейшая история падения нравов! Теперь уж никто не знает, с какой целью урезали шлейф — ради ли экономии плательной ткани или для ускоренного прохождения церемониальных процессий, но факт остается фактом: начали со шлейфа, а досокращались до купальника…
Наш удрученный собеседник вздохнул гак горестно, что тотчас увяла целая клумба анютиных глазок, и резюмировал:
— Теперь, когда вы познакомились с ПОМом, вы понимаете, почему при всем как будто бы вопиющем отличии брючного костюма от мини-юбки сторонники нашего незыблемого Принципа относятся к этим модам с одинаковым отвращением. И, заверяю вас, если завтра женщины начнут щеголять даже в водолазных, скафандрах с наброшенными на них овчинными тулупами, мы с привычным энтузиазмом выступим и против этого обольстительного наряда. И так мы будем бороться, пока в конце концов не вынудим модельеров вернуться к безупречному шлейфу протяженностью в двенадцать футов. А не в восемь, о чем я уже имел честь вам сообщить! Да-с!
