— Конечно, оттуда тебе видней.

— Видней, Фанька, не поверишь! Помнишь, мы в кибуце твоем спорили, я тебе доказывал, что нет «ни эллина, ни иудея»…

— Давно ты стал Писания апостолов цитировать?

— Умные вещи не грех и процитировать, вне зависимости от того, кто их сказал. Так вот, в том споре я был прав. Важна идея, а не происхождение. Никакой разницы между фанатиками не существует, они везде одинаковы, и на Земле, и на Небе.

— Может, ты и прав. Только идеи-то бывают разные.

— Идеи разные, суть у них — одна.

— Черт его знает, Блюмкин. Запуталась я. Не понимаю. Натан бы понял, что происходит, для Меира вообще все предельно ясно, а я ничего не понимаю.

— Смотри-ка, муженьков своих вспомнила, опору и надежду. Только где они? Один от милосердия своего погиб, другой немилосердно своих же крошит — красота!

— Яшка, ты что, ревнуешь?

— Конечно, ревную.

— Даже там?

— Даже там. Ну, бывай, любовь моя. Еще свидимся. Не скоро, правда.

Блюмкин растаял, оставив после себя синеватый дымок. Но и тот быстро рассеялся.

— Ты слышала про «Альталену»? — спросила Фаня, когда Михаль в очередной раз влетела в дверь с криком про еду.

— Конечно, — удивилась девушка. — А что?

— Ничего. Иди руки мой.

Пока Михаль жадно поглощала фанину стряпню, та с нежностью смотрела, как под тонкой кожей девичьего лица движутся скулы, как не успев прожевать еду, она впихивает в себя следующую порцию. Голодная. Все они в этом возрасте голодные, никак наесться не могут. Вспоминала свои черные сухарики и невиданное лакомство — свежие баранки с горячим чаем. Она тогда тоже все время хотела есть. Господи, а ведь Михаль сейчас на год старше меня, той… Поразительно!

— Наелась? — Фаня стала убирать посуду. — Вот скажи, что ты думаешь про «Альталену»?

— А что тут думать? Они собирались устроить государственный переворот. Этого допустить было нельзя, у нас и без них хватает врагов.

— «Они» — это кто?

— Ну мам! Ревизионисты из Иргуна со своим Бегиным, кто же еще. Надо было их разоружить.

— А ничего, что погибли два десятка человек? Что там были новые репатрианты, только что спасшиеся из Европы, где их убивали нацисты. А здесь убили свои же братья-евреи.

— А ничего, что они в нас тоже стреляли и убивали наших ребят? Ты хотела гражданской войны?

— Конечно, нет. Но начинать с этого строительство государства…

— А с чего надо было начинать? С переворота?

Ничего себе, она выросла, надо же. Вот и поспорь с ней.

— А ты знаешь, что твой отец — член ЭЦЕЛ? Ты бы в него тоже стреляла, чтобы не допустить переворота?

— Конечно, нет! Мы с папой это обсуждали.

Обсуждали они! «С папой»! А с мамой не хотела это обсудить? Мама у вас что, кухарка, прачка, и все? Ладно, проехали.

— А с мамой не хотела это обсудить? — все же сказала она.

— Мам! — Михаль произносила это с характерным английским прононсом, получалось что-то вроде «Мо-ом». — Ты же вместе с нами, что обсуждать? Да и сам Бегин приказал прекратить сопротивление, заявил, что не хочет братоубийственной войны, оказался умнее своих сторонников.

— Стоило это того?

— Стоило. Только папа так не думает. Мы с ним даже поссорились: «Вся в мать!» он сказал, — Михаль засмеялась. — Ясно, что в мать, в кого же еще!

Как потом будут спать те, кто отдал приказ, и те, кто его выполнил, размышляла Фаня, намыливая серую от грязи рубашку бойца ПАЛЬМАХа и ожесточенно отдраивая ее на стиральной доске. А как спали по ночам те, кто отправлял ребят в британские тюрьмы только за то, что они были «ревизионистами», не желающими подчиняться генеральной линии руководства ишува? Спокойно они спали. И этот артиллерийский офицер из России, точно положивший снаряд в «Альталену», будет спать спокойно. И те, кто с интересом наблюдал за «инцидентом», попивая кофе в тель-авивских кафе на набережной — они тоже будут спать спокойно Потом, как всегда, всё оправдают исторической необходимостью, сожалея о жертвах, но уверяя при этом, что другого выхода не было. А может, и правда другого выхода не было?

Когда Меир назвал меня предателем, я возмутилась, думала Фаня. Так ли уж он был неправ? Я сегодня занимаюсь обучением бойцов Хаганы, сторонников тех, кто сознательно и целенаправленно губил своих братьев, вместо того, чтобы сражаться с ними. Нет, возражала она самой себе, я учу молодых и неопытных ребят защищать свою жизнь. Потом разберемся, у кого какие политические пристрастия. Но червячок внутри не отпускал. Бог его знает, что правильно, что неправильно. Такое наступило время. Главное, чтобы выжила Михаль. А остальное — пустое.

Тель-Авив снова бомбили, на этот раз уже египтяне, грозя заблокировать город с юга. Иорданский легион удерживал район Старого города Иерусалима, Иудею и Самарию. С севера нависали армии Ливана и Сирии. Объявили войну далекие Йемен, Ирак и Судан. И это не считая местных арабов, не желающих отдавать евреям ни пяди земли. Шансов удержаться не было. Как не было и настоящей армии, так, ополчение, можно сказать.

Меир снова пропал, о нем ничего не было слышно. Появился всего один раз после расстрела «Альталены». Фаня хотела расспросить его о том, что происходит, но поняла, что лучше этого не делать. Не та ситуация. Для него она сейчас вдвойне предатель. Бывший муж немного огорчился, что не застал дочь, усмехнулся, узнав, что Михаль служит в армии, повторил:

— О жилье не беспокойтесь. Это — квартира Михаль. Я переписал на нее все документы…

Посмотрел на Фаню, видно, хотел сказать что-то еще, но промолчал. Сухо кивнул на прощание и ушел. Через несколько месяцев стало известно, что боевики в армейской форме расстреляли в Иерусалиме представителя Совета безопасности ООН по урегулированию арабо-израильского конфликта — графа Фольке Бернадотта. Никто особо не распространялся о том, кто это сделал, но поползли слухи, что теракт осуществила «группа Штерна». Фане почему-то казалось, что без Меира тут не обошлось. Не могло обойтись. Но теперь этого никто не узнает. Уже после окончания боевых действий к ним домой пришел мужчина и рассказал, что Меир погиб в самом конце войны. Его высмотрел и застрелил снайпер. «Египтяне тоже умеют стрелять», — ожесточенно подумала Фаня. Проводив посланника, они с Михаль обнялись и пошли в спальню рыдать: неписаное правило запрещало демонстрировать горе при чужих. Такая уж у них была странная этика.

Израильтяне и сами удивились, что победили. Этого никак не могло произойти, они победили вопреки… вопреки всему. Верующие говорили о божественном провидении, светские стеснительно намекали на какую-то мистику: рационально объяснить победу крохотного новорожденного государства над армиями десяти стран объяснить было трудно. Но факт оставался фактом: как ни пытайся понять, что произошло, но это уже прошлое, а человек всегда живет в настоящем. И в этом настоящем нужно было учиться жить.

Мирная жизнь начиналась трудно, проблемно, не хватало всего: денег, продуктов, вещей. Фаню хоть и повысили, сделав начальником отдела, но от этого только прибавилось работы, а вот денег — не очень. Жили они по-прежнему очень и очень скромно. Тем более, что Михаль никак не могла понять, чем она хочет заниматься после войны. Металась, пытаясь устроиться в разных местах, но в свои двадцать с небольшим — что она умела? Стрелять? Это теперь все умели, да и времена изменились. Командовать небольшим подразделением? Но в армии ее не оставили, да она и не стремилась. Жить надо было начинать заново. А как начинать-то? Куда идти? Работа нужна не для денег, вернее, не столько для денег, сколько для того, чтобы понять — кто ты? Фаня видела, что дочь часто охватывает отчаяние, пыталась с ней поговорить, но та только отмахивалась. «С отцом бы все обсудила!» — ревновала Фаня.

Она не знала, были ли у Михаль раньше романы, влюблялась ли она, или все ее помыслы и страсти были сосредоточены на победе в страшной войне. Наверняка, было, все у нее было. Чувство близкой смерти обостряет желание попробовать это «все» именно сейчас, потому что завтра может не наступить. Сколько у махновской пулеметчицы было молодых отчаянных парней, испытавших в жизни все, кроме любви, плотской любви? Мальчишкам, которых завтра убьют, нужны были не рассказы про девичью гордость и про «ты еще встретишь хорошую девушку», а то узкое и горячее, про которое они, краснея и смеясь, рассказывали всякие небылицы. Сколько раз Фаня видела, как парень, который ночью плакал у нее на груди от наслаждения, утром падал с коня с дыркой во лбу, пулей в груди, снесенный разрывом снаряда, с лицом, разрубленным шашкой. Их было жалко, но никого из них она не любила. И вся эта «благотворительность» закончилась, когда появился Митя Попов: он стал единственным, хоть и не надолго. Его убили. И Натан был единственным. Его убили. И Меир. Его убили. Их всех убили. Всех, кого она любила, убивали одного за другим. Ей нельзя любить.