у меня каждый час! Без народа мне смерть,
а с народом мне жизнь мировая!
***
Здесь навряд ли проедет автобус. Пути
в ямах, лужах, колдобинах – жуткое дело.
Ах, помилуй, мя грешную! Нынче родить:
поясница болит, слышен хруст вдоль кости,
и кровавит рубаху мне тело.
Доктор маленький, щуплый. Не сможет найти
на запястье мне пульс. Так юродство,
сумасшествие мира сгребает в горсти,
циферблат каменеет с пяти до шести.
То ли утро, то ль вечер – всё просто!
Всё обыденно. Но мне сегодня родить
и качать этот мир, прижимать к тощим рёбрам.
У галактик окраинных я взаперти
и подол мой рубахи разорван.
И по этим дорогам, где ямы, где грязь,
и по этим лесам там, где я родилась,
стать такой же улыбчиво доброй.
Если ратовать не за себя, за других.
Мамы, бабушки, мужа и дочки.
В старой «Скорой» я помощи. Бьётся под дых
мне весь мир –
весь сыновьим комочком.
Брови, щёчки, затылок, мой Яблочный спас.
Все ошибки моих лихолетий.
Я, рожая, всё прошлое вижу сейчас,
так меня этот день истерзал и потряс,
всем нутром моим ветхозаветен.
Наизнанку я вывернута искони,
вот они эти самые женские дни:
продолженье небесного рода
и земного зачатья. Но где же роддом,
девяностые годы вокруг и Содом.
И обещанная всем свобода.
Но горжусь, что в таком переплёте, вверх дном,
перевёрнутом, как пепелище,
от страны заблудившейся не отреклась.
Я рожала. Я плакала. В синюю бязь,
по талонам давали, как нищим,
я сама из окраин, сама я из царств,
заворачивала я родного мальца,
я сама – эта пища…
Я тогда так жила. Такова моя суть,
моя левая, моя правая грудь.
Я сама, я сама эти груди!
На окраине нашей, как прежде темно,
алкаши, наркоманы да блудни.
Но здесь сердце моё. Сердце обожжено,
и судьба моя скручена в веретено.
И пора восклицать мне: «Кто судьи?»
Грабь награбленное да у татей тащи.
Эти бязи да льны, эти кровли да мши.
Ничего не изменится в мире.
Посреди этих рытвин и матерщин
крутится маховик наших тёплых глубин
и о лучшем не ври мне, не ври мне.
Не неси этот бред.
Не сули мне побед.
Правда лучше, чем ложь. И настырней.
***
Этот город, что Спас, на каменьях, костях да на агнце,
Коромыслова башня так вовсе на девьей крови.
Принеси себя в жертву ему для того, чтоб остаться
навсегда в его чреве, скрепи его оси да швы.
Здесь не могут исчезнуть года, коль минуты родятся
в его каменных гнёздах. Года с человечьим лицом.
Вот идти бы по площади мимо цветов и акаций,
вот бы лечь мне, целуя, объятья сцепив мне кольцом.
Город-музыка, город-роман, город – Ветхий завет мне.
Отколовшейся льдиной по Волге плывёт, по Оке.
Я вот здесь отрастила себе безоглядно огромное сердце
на ветрах, на дождях, на малине да на молоке.
Восклицаю вокзалом, «Прощаньем славянки». Славянка,
кто такая она? Отчего так бессмертно болит?
Мне мучительней небо, коль сверху глядеть: город-ранка,
город-руна, полянка. Таков его будничный вид.
А когда изнутри из окошек чердачных, подвальных,
этот город закрытая зона, процесс аномальный,
в просторечье горчичный иприт.
Не конфета мой город. Не пряник медовый, изюмный,
не глазуревый он, не ореховый. Но после звёзд
самый ясный! Бомжи, рыбари, нищета ль, толстосумы
все в едином кольце. Этот город – откосы да плёс.
Этот город – рабочая кость. Мастера здесь, ткачихи да пряхи,
вышивальщицы, швеи. Но хватит дербанить завод –
наш атлантовый труд разорять! Не убили немчура да ляхи –
убивают свои! Город – плаха, рубилище, свод.
Вам известно, что если ружьё появляется в первом,
как сказал Чехов, акте, то ясно, что будет потом.
Коль не выстрелит в первом, то явно потреплет всем нервы.
А в последнем убьёт…Город! Отче! Хватаю твой воздух я ртом.
***
«Не могу я своих подставлять!» – так ответил Владимир Михайлович.
Я бы мимо прошла, но мне интересен эзопов язык.
И древесный его покров и его придержатель арочный.
Не могу я своих подставлять. Не могу, не могу…вздох ли, вскрик,
но такая честнейшая правда! Так чистейший бы пить самогон.
На меду, на листах виноградных. Не могу, не могу. И не надо!
Ни своих. Ни чужих. Никого.
Не могу я своих подставлять. Ни страну. Ни Россию. Ни маму.
Пусть не сделан мой первый урок. Горло криком мне рвёт тишина.
Но натянутая звенит по закону стрела Аримана –
диалектика бытия. И подставлена вся страна,
исказившаяся до основ. Мы подставили наше время.
Нашу память и наш институт – все основы на щепки рубя.
Нашу воду – она грязна.
Нашу пищу, хлеба, наше семя.
И, согласно всеобщей схеме, мы подставили сами себя.
Мы подставили наших детей под наркотики, под соблазны,
тачки, бары, стрип-клубы, кафе, всех под дьявольскую карусель.
Мы подставили нашу смерть. Мы, подставленные, увязли.
Нам бы пятиться ракообразно,
нам взлететь бы над бездной атласной
и вернуться в свою цитадель. А ни в эти шизель и бордель.
На дуэль! И погибнуть. Дантесы
подставляют поэтов всеместно.
И меня, и меня точно так
неразлучный подставил мой мрак –
лучепёрая чебакесса!
Ни друзей, ни врагов – вся земля для меня нынче – учителя.
Не предай, не убий, не подставь их.
Так звучит наилучший мой гимн, но и он был подставлен нагим
моим сердцем, не знающим страха.
Всё подставлено. Всё, что есть и что было, что, может быть, будет:
сахар, соль, города и леса. Все пожары, потопы, весь мир.
Иже с ними зверьё, птицы, люди: каждый вечен и ежеминутен,
Китеж-град тает, словно пломбир.
Где он? Где он? Неужто великий.
Этот самый…в глазах только блики.
Всё подставлено. Нет его.
Не могу лишь своих.
Никого!
***
Роднее нет тебя, сестра! Граница с краю.
А далее обрыв. Наверно, Польша.
Я без тебя живу, как умираю,
где небо, космос, говорят, что там дыра, и
она черным-черна, и угол скошен.
Мне без тебя безлюдно при народе,
мне без тебя нелюбо, хоть любима.
Иной нет родины у нас. Мне горло сводит
от жалости, от горести, от дыма
отечества! Как сохранить мне пепел?
Как обрести обратно пепелище?
Сестра моя! Шепчу твоё я имя,
кричу навзрыд: вот Васнецов, вот Репин,
и в поле, к травам, птицам, корневищам!
Ты отвечаешь на моём – и нет святее,
чем нашего всерусского наречья!
Я знаю, ты меня не пожалеешь.
Рубаху рву – убей!
Стелю постель я,
на стол кладу я пищу человечью.
Каким ты думаешь, скажи, восстаньем?
Войнами
какими, площадями и могилами?
Стоим мы под дождём, я русской мовою,
ты на украинском гуторишь, милая.
Мы под дождём, под сквозняком да под ветрилами.
Как будто только родились: сырые, стылые,
в слезах кровавых. Пуповина не отсекнута.
Сестра моя! Я без тебя бескрылая.
Сестра моя! И без тебя я смертная.
А смертным лишь руины, судьбы горькие,
а смертным, как известно, нет наследия!
Фундамент был у нас, была история.
Эпохи были! Эры! И столетия!
Теперь – минуты.
Но и их всего три горсточки.
Такая худенькая ты – платочек, косточки.
Кричишь, вопишь: не подходи, не трожь.
Тротил, да бомбы, да в кармане нож.
