Всклень степь казацкая вся без остатка,

родина рвётся: рука, чрево, матка –

всё наизнанку: крыло, кости, выя.

Есть кто живые?

Мама. Тарас. Украина. Россия.

…Пахнет зловонно предателя тело,

гадко, противно, его тленом съело,

и нечем плакать – клюют очи птицы,

выдрано око, что шарик искрится,

и небо выжгло мозг тот, что Тарасу

вправить, вовек починить не удастся!

Этим вот я истерзалась до капли,

словно прозрела я вдруг, больно так мне:

целый народ! Очень много народу

к панночке спать отправляются сходу.

Где взять отцов нам, Тарасовых сабель?

Мир весь разграблен. Разъят. Испохаблен!

Смыслы поменяны равенства-братства

на: извлеченье из боли богатства,

на: ради выгоды нужно сдаваться,

на: демократство, на лауреатство,

на: развращение, вражество, адство!

Снова выходит Тарас в поле Бульба:

– Стой же! Слезай с коня! (Гневные очи!)

Я породил! –

крик на грани инсульта.

– Я и убью! –

пульс… но нет больше пульса.

Выстрел грохочет.

***

У меня к тебе чувство родства – Рождество!

У меня к тебе праздник, где булки, ватрушки.

У меня к тебе храм, где разверсты его

величаво ворота: девицы, старушки,

волгари, продавщицы, кассирши, толстушки,

забубенные странники, две акушерки,

аллерголог, артист из простых, из губернских,

о, молись, на коленях пред Богом, народ!

О, родимый, из Сормово или мещерский

те, кто строили автозавод!

В Новый год заходился ты на фейерверке,

пил шампанское, ел оливье. Что ещё

нам осталось? Толпой общей в беленькой церкви

повторять вслед за батюшкой (пульс учащён!),

ибо Бог любит всех. Бесталанных, простых,

обездоленных, странных, запойных, ленивых,

всех блудниц, мытарей, сребролюбых, таких,

кто в мехах, кто в рванье. Всех больных. Особливо

всех немощных, всех попранных несправедливо,

всех оболганных. Ибо для Бога нет злых!

Вот стоят они вместе единой толпою

толстосум и бедняк.

Шоферюги, изгои.

Провинившиеся и святые. И все.

Наконец-то могу дать я волю слезе

и подумать: «Дитя в теплых овцевых яслях,

научи нас родиться в кормушке, обмаслясь,

где пучки из соломы, где снизки и свясло,

вол, телёнок и овцы – дыханием греться…»

Научи собирать в нас разверстое сердце

и дыши в нас. Дыши! О, малец сероглазый!

Пряно. Свято. Светло. В грешных нас, несуразных.

А затем на Голгофу. С разбойником рядом.

Научи быть великим. Негиблым. Распятым.

И скукоженным тельцем в крест вжаться. Так, Отче,

в Рождество нам на землю послал Сына ночью.

Это можно понять лишь умом надвселенским!

Можно телом принять ни мужским и ни женским:

в этих косточках птичьих и спинках стерляжьих.

А толпа нарастает. Идёт служба дальше…

Нет бездонней могил.

Нет живее убитых.

Нет любимей распятых.

Нет жальче невинных.

…А дитя в тёплых овцевых яслях глядит так,

что слезами давлюсь я:

О, Сыне!

О, Сыне!

***

Она маскировалась подо всё:

под страсть, под нежность, ссоры и разлуку.

Она убьёт, спасёт и вознесёт,

похожая на боль и лженауку!

Судьбу свою скормила ей: держи!

Я все клубки у Ариадн смотала.

А ей – она же вечная – всё мало,

многоэтажной, что ей этажи?

Ей невдомёк, она без языка,

что в Вавилоне языков смешенье.

Она так низко падала – жестка!

И возносилась до изнеможенья!

Не просто щёки, я ей всё лицо

и всю себя подставила – не жалко!

Под это небо, отсвет чей свинцов,

фаршемешалка, соковыжималка.

Сама себе и жертва и палач!

Как от любви я голову теряла,

и всё равно – ей вечной! – было мало

всех городов в груди, высоких мачт

и Пенелоп, что ткали одеяла!

Хоть пой, хоть вой, а хоть пляши и плачь!

…ты в Китежах моих, в моих столетьях,

что свили гнёзда в птичьих позвонках,

и тот, кого люблю – теперь в веках,

и оттого, что я люблю, ты весь вне смерти!

***

Не всё в нашей жизни проверенно мерками,

на грудь я смотрю на свою в тихом зеркале.

Любимый мой помнит любую подробность,

тепло её, жертвенность, страстность и робость!

И запах ванильный! Плоды так упрямо

все благоухают умильно и пьяно.

И запах пшеницы, и спелого хлеба,

грибов и цветов, запах первого снега.

И запах дождя, запах пота и счастья,

корицы и мяты, охотничьей страсти.

Озона и кофе. Лаванды, мелисы.

Как грудь моя пахла, когда сын родился!

Молочным, крестильным, медовым искусом,

младенческой кашей, алмазным моллюском!

Два яблока – грудь моя, сладкие соки.

В сосок мой, вцепившись, ребёнок причмокнет…

Мы в снах Цареградских, мы в княжьих улусах,

в славянской мы вязи, калиновых вкусах,

архангельских мы, серафимных, мессийных,

мы в аргамедонновых связках российских.

В пучочках насушенных травок в прихожей,

в иконах Мадонны, названиях Божьих.

О, как хороша грудь кормящей мамаши

под бязевой майкою млечною пряжей

блеснёт, распахнувшись, цветастый халатик.

Грудь женщины – звёзды на фоне галактик.

И космосу светом она, округлившись,

открыта по-детски, в доверье, в затишье.

Не надо ни знаков, герба ей, ни флага,

нужна для защиты семьи ей отвага!

И крестик злачёный сияет в межгрудьи,

и родинка, как в Вифлеемском сосуде.

А правая грудь чуть поболее левой,

а левая чуть поупруже, напевней,

моя асимметрия дальнего севера –

кувшин розоватый душистого клевера!

ГЕКУБА

Спящей на ложе своём, в Греции, в каменных днях,

в глиняных городах. Бодрствовать нету смысла.

Где по поверью она, кутаясь в простынях

видела: Троя горит, дым летит коромыслом.

Милый, единственный мой, помнишь, что было тогда?

Снежно-песчаный курган, где Сириус пьёт из стакана

за одичалых собак – это же их звезда,

если одной из них после Гекуба стала.

В этих я снах из снов кости кидала: лови

мясо, остатки супов, хлеба, зерна немного.

Сколько столетий, эпох нашей с тобой любви

на миллион разлук битого камнем бульдога.

Может, я вижу сон вовсе не свой, а твой?

Руки, что вдоль летят – волосы, шея, тело.

И от восторга я, словно скольжу под тобой,

гибкая, что змея. Млеющая, опьянела…

Слушай: воскресни вовнутрь! Если убитым ты был.

Слушай: убейся вовнутрь! Если ты был не повержен.

В лоно, во чрево, во глубь, в пазухи всех могил,

в кратер вулкана – горяч, розов и страстно нежен.

Всё остальное чушь: рёбра, предплечья, душа.

Главное для тебя – всепобедимая сладость!

Я разрешаю всё! Женщина тем хороша,

что Вавилон сокрушён, а что Блудница осталась!

Буду тебя целовать. Буду ловить я твой рот.

Родинки, пульсы, живот…Рано! Пока ещё рано!

Знаю, что этот вот сон сладко и больно убьёт.

Да мы с тобою уже рваная, общая рана!

Капельки крови мы. Нас после смоет водой.

Но мне сейчас всё равно. Я же ещё не очнулась.

Глажу ладошкой лицо. Ты же такой молодой.

Вижу: рубаха твоя свесила крылья со стула.

Вижу, что младше меня ты, где ахейцы с мольбой,

на Агамемнона ты младше и на Поликсену.

Младше на слёзы богинь – вечно рыдающий вой,

младше, когда я к тебе руки свои воздену.

Младше на это вино красное, сочное и

вровень со мной на любовь. Нежность и страстность нашу,

на имена, племена, странствия, горечь, бои.

Это тебе Одиссей, от берегов чаля, машет.

Это Итака в слезах. Это фракийцы в ночи.