Отступать уже некуда – сзади Москва. Справа море.
Пробиваю я корнем – о, русский мой корень! – семь сфер!
И не надо мне бусы мои поправлять, мех и парку.
Одинокое дерево! О, для чего, для чего
принимаешь ты молнии, словно петлю ли, удавку,
принимаешь ты космос и сущность его, вещество?
И своих не сдаёшь, ни цветы, что вокруг, ни растенья,
превращаешься в уголь, в тепло домовое? Держись
в жизнь из жизни! И я за тебя, о, поверь мне,
птицей ввысь!
***
…что же читай мя, зри: вены отворены,
как у той одинокой берёзы – рана в боку.
Из неё сок – он сладкий! Пей с весны до весны!
Мне не жалко, всем из моей глубины
по глотку!
И тому мальчонке, и старику,
и старушке-нищенке, и братку.
Подходи поближе, губы воткни.
А-то весь затверделый: мастер да архетип.
У меня здесь прорублено и болит,
у берёзы также – моей родни.
Я на смертный бой, как она, собралась!
У меня с нею тесная, кровная связь,
у меня корневая одна с ней система.
Русский дух!
Русский свет!
Русь-поэма!
Но тебе не понять. Не принять.
Только свист
соловьиный-разбойничий да твой лонг-хлыст.
Выходи! Мы сразимся! Без шлема,
как и я без шита, без кольчуги, ружья,
одни голые, тощие ветки!
Берестовое тельце, расшита скуфья,
то ли жизнь я твоя, то ли гибель твоя,
то ли боль невозможная, плач твой: О, Светка!
Я, клялась, мол, не я…
Руку на отсечение клала и косы.
Да что руку? Все жилы, все вены, желёзки,
все надрывы, гортани, все горла и оси.
Всё спилила, спалила я, вырвала в осень,
листья сбросив.
Чего же ты хочешь ещё?
Я на поле. Я навзничь хребтом и хрящом.
Хорошо-то, как мне.
Хорошо. Хорошо.
Стоголосно!
Выходи ко мне, смертник мой! Людям скажи
про огромную пропасть во ржи, где стрижи,
но не надо про жизнь, ни к лицу тебе жизнь,
там так больно и остро.
Все поэты – посмертны. Признание за
постчертою, границей оконченной жизни,
подойди и скажи мне об этом в глаза,
что ж ты исподволь? Шлюшно так? Словно гюрза.
Нам осталось до встречи лишь мизер.
***
Быть выше льстецов, палачей да исчадий!
Заступницу ждать Марфу, что на Посаде
по талому снегу шагает легко!
И в ноги ей бросится: время настало!
О, как бы мне в руки меч, что из металла,
о, как бы мне шлем островерхий, забрало
и в глотку мне крик весь, как есть целиком!
Но падает колокол всклень – искалечен,
в осколки разбитый, о, батюшка-Вече,
осколок один откололся мне в грудь!
А рядом народ мой – Посад Новгородский,
плечом ко плечу, грудью в грудь по-сиротски,
кто ранен в живот,
кто орёт, что умрёт,
и спины селёдочные в грязь, что в клёцки,
в комочки кровавые собраны. Жуть!
Неужто всё я – это? Как так? Причастна
я к избам горящим? Себя не вернуть
из этого пламени? С коим сливаться,
о, как мне сплетаться с ним, словно бы в танце,
вот так в меня входит история внутрь…
Коль хочешь, останься во мне! Вся останься.
Не надо на улицу, в горесть, в войну!
Итак, пало Вече. И пали повстанцы
и сопротивляющиеся. Нет шансов.
И Марфу-посадницу нынче убьют?
По слухам казнят.
В самом деле, повесят.
Неужто и это со мною? Из месив
я русских не выберусь? Да из безлесий?
И лисий хребет мой и тельце – под кнут?
И нежные руки – о, коими шила,
и ноги в сапожках – по камням, по илу
я ими ходила. Ужели распнут?
Неужто под камень, под суд и под спуд?
Нет, лучше уж пуля, как дурочка-с жалом,
чьё брюшко в полоску, что пчёлок рожала.
Ты – пан и ты – шлях, Иудей не крещёный,
чего тебе надо? Мы – русские жёны
вовек не сдавались! Сыночки – убиты,
мужья все постреляны. С нашей орбиты
вовек не сойдём! Ипотеки, кредиты…
Да, в избы! Да, в сёдла! Коней на скаку.
Но мы никогда не сдадимся врагу!
И нынче не сдамся я. Марфа, ты Марфа!
Петля, что на шее, заместо мне шарфа,
и взгляды мне в спину – хрустят позвонки!
Но не отпускай, ты земля (снег наружу).
Ещё поборюсь, постою я, не струшу
у этих домов, у могил, у реки.
***
Иди ты ко мне, пожалею, моя дура-пуля,
моё ты раненье, моя ты стрела между рёбер…
Моя катастрофа, откуда тебе не вернули,
держу твоё знамя, ладонь приварилась в ознобе,
а вместе с ладонью и пальцы! Иди, пожалею!
О, страшный, заброшенный город мой, что в Бэйчуане,
где люди спастись не сумели, бежать по аллее…
А землю трясёт, выворачивая, словно бы в чане
весь мир выкипает: вот мышцы, вот кожа, вот кости.
А я в этот миг вся дрожу! И, дрожащая, постю!
Кричу, что меня перехлёстывает от любови
огромной, что крылья её волочу…
Плавят кровли
дома, что гармони орут колыбельные песни ребёнку.
И стёкла разбиты, и башни растут, как в Кавказе.
О, где бы взять лодку, фелуку, галеру ли, джонку,
чтоб выбраться? Место ли есть на каркасе,
на шёлке, на коврике с жёлтой подкладкой из пуха?
Когда у меня к тебе чувство: ребёнка к собрату,
когда у меня к тебе чувство, как будто собаке старуха
кусок колбасы протянула!
А ты мне – гранату…
Но здесь жили люди. Здесь был Бэйчуань – град Китайский.
Здесь сок тростниковый мы пили в кафе возле моря,
вот этой бедою теперь в своих снах причащайся,
сюда выпадай, словно яблоко из кущей райских,
из камня ты тело теши, словно скульптор в предгорье
с размахом Лоренцо Бернини, впадая в экстазы.
Хотя бы из дерева или, попробуй из воска.
Верни мне прорубленный город! Весь-весь до киоска,
до площади, дома, полиции, видишь, расчёска
и гребень в снегу – он затоптан, вморожена слёзка
вот этой девчушки, её-то за что так, подростка?
Сметая с пути? Но не это меня так пугает,
хотя это тоже! А больше всего всеохватно
моё к тебе небо! От нежности что бирюзово!
Мои к тебе звёзды – вот Сириус, вот Золотая
огромная Рыба, звезда – ненадёжного брата
созвездье Персея, Цефеи и тайны алькова.
Тебя не добыть мне обратно! Не вытесать душу
из скрипки, органа, что Бах. Что пейзажи Куинджи,
что сок из сонаты, из Лунной, что из влаги сушу.
Жалею…о, как я жалею. Мне снежно, мне вьюжно.
И сказано было о том, возлюби своих ближних
и дальних, враждующих против. О, дурочка-пуля,
ты раной во мне расцветаешь, дырой под медалью…
Давай отмотаем мы в прошлое. Там, где заснули,
чтоб не было утра. И ссоры. И воплей из спален.
***
Ослепляет глаза мои нежность до такой слепоты,
что я внутренним оком весь мир созерцаю, весь космос!
Мой сыночек, Павлуша, пишу тебе, до хрипоты
проговариваю слово каждое. Помню, как рос ты!
Твои ручки и ножки…любимее нет и родней.
Я пишу отовсюду. Из этого времени или
из блокадного города – города сотни смертей,
из сожжённого в топке, сгоревшего я Чернобылья.
Из Мологи утопленной, о, как Калязин мне жаль,
я пишу из-под башни вмурованным, сдавленным слогом…
Вот я трогаю камни шершавые: сбитая сталь
прежних букв…Но не верь никаким эпилогам!
Обнимаю тебя. Сколько нежности светлой, льняной
из неё можно ткать и пути, и дороге все в шёлке!
А все матери маются этой прекрасной виной,
что не всё отдала, что смогла, я твержу втихомолку,
что могла бы дать больше я знаний, умений, идей!
А сейчас, а вчера я из прошлого, из Ленинграда
вот пишу, визг снарядов и вой площадей,
мама, Веня, соседка…хочу про живых, про когда-то.
