В Соцгороде люди так думают. В душе, внутри себя. Вот и ты, въезжая сюда, найди хорошую мысль, такую солнечную, пушистую, розовую. Да, отыщи её! Можно не любить, не понимать, не воспринимать, но не враждовать. Уплыть в нейтральные воды. Уплыть на своём «Титанике». У тебя же он есть, целая дремучая книга, никому ненужная, рифмованная проза. Давай уже выбирайся из водоворонки, иначе потонешь, я руку тебе протянула, круг для спасения подала. Ибо ты и меня втянешь в свой круговорот, всосоёшь. А за мной вся Африка, не сросшаяся в один материк. И он – по имени Грит.
Ты умеешь рожать африканских детей? А перуанских?
Тогда срочно, срочно мирись. У нас нет времени.
но ты – злой…
но ты – ощетинившийся…
и ты выкрикиваешь свои стихи.
Орёшь.
Наорал на всех.
Даже на нерождённых детей Африки.
Я качаю Грита. У него шоколадного цвета ручки. Пальчики – как жучки из сладкой патоки. Пятки абрикосового цвета, такие два абрикоса и оба ахиллесовы.
Неужели тебе его не жалко?
И всё ради денег, этих премиальных, продажных Иудовых? Грамот, колокольчиков, статуэток? Смотри: сколько людей, и все талантливее тебя! Они молодые, они громкие, они певучие, у них сумасшедшие образы. А ты – заунывный, однообразный: «моя бедная паломница, моя ох, моя бездомница, что в каюте корабля…»
Тошнит. Меня тошнит. Наверно, укачало…
Прыгай! Спрыгивай на берег. Здесь не высоко.
Ты думаешь, что я не стану плакать, если ты повредишь ногу? Да я первая к тебе в больницу с апельсинами и цветами. А ещё с бульоном и отваром трав!
Наверно, это пошло: ждать примирения. Поэты жестоки, как дети.
Спасай скорее моего Грита! Спасай Африку! Хватит куксится, отворачиваться.
Мы вместе пойдём к тринадцатому дому. Ляжем на траву. Услышим отсутствующим Вангоговским ухом…
Ой, ой…
Они рыдают зарытые там, они наши! Я их слышу.
Я слышу всех воинов.
Всех войн.
Земля вдыхает ароматные их песни полной грудью. Лучшая надпись звучит так: «Был добрый, миролюбивый…спас всех детей Африки».
Спаси их!
Спаси!
Прекратите все войны. Убийства. Расстрелы. Вражду.
Люди мои, помиритесь! Не делитесь на острова, брошенные в океане.
Я одна вас жду на берегу.
На берегу света.
Читаю и перечитываю. Ах, как хорошо начинается повествование, сладко, нежно, вкрадчиво, каждое слово – младенец, излагающий правду. Каждая строка – дитя, подросшее. Каждый абзац – юноша. И вся книга – перевод с языка младенцев на наш язык. И как мне не услышать это? Как не перевести на себя нарастающий гул истины? И стала я вникать в текст, врастать в него.
Сама виновата.
Сама…
И трепещут уста, излагая, раскладывая правду предо мной. И не всё, что говорят они – сахарно да елейно. Слишком вросла я в их речь, слишком осознала.
И теперь мои уста тоже порозовели, разомкнулись. И правду стали глаголить. И скрывать ничего не надо.
Осталось следовать лишь нити повествования – устами младенца!
Именно устами младенца можно нащупать, получить нужную правду.
И Пульхерия настойчиво нашёптывала свою жизнь сама себе! Иначе было невозможно отгадать автора сообщения. Конечно, можно было пойти простым путём: позвонить по указанному номеру. Сказать: «Привет. Мишка косолапый! Это я!» Затем вдохнуть воздух, выдохнуть, взять мхатовскую паузу. В этот момент мужской приятный баритон ответит ей:
– Пуля!
И тут-то Пульхерия догадается: кто написал столь неожиданное сообщение. Хотя это может быть не баритон, а бас или тенор…
БАРИТОН
В Соцгороде честный человек никогда не станет упрекать другого человека в бесчестности, воспитанный в невоспитанности, талантливый в бесталанности, культурный в бескультурье.
Если у тебя хороший голос, то упрекать друзей в безголосице, в плохой певучести – это глупо, это некрасиво, это неверно. Ибо твой хороший голос в любой момент может стать плохим, талант можно потерять, навыки утратить. Оборотистость, кстати, тоже неплохое качество тем более в наше время. Люди, люди, люди…
У Григория Балакина был баритон.
С ним Пульхерию познакомил их общий знакомый. Точнее друг, имя у него Антип. Конечно, у Антипа есть отчество и фамилия, рост и вес, улыбка, возраст. А ещё работа, болезни, развод с женой и прочие житейские перипетии.
Пульхерия влюбилась не в самого Григория, а в его запах. В эту смесь сигарет и хорошего одеколона. Её просто накрыло, как волной. Словно она увидела алые паруса. Солёное море и нечто запредельное. Ветка тогда работала на телевидении, правда в небольшой и негромкой программе и не на первых ролях. Она не помнит, откуда у неё взялась мысль о спасении всего человечества. То ли книги, прочитанные в детстве, повлияли, то ли лихие девяностые с их постоянными митингами на площадях, с движением толпы, то ли вечные агитки на работе, но Пульхерия всерьёз стала раздумывать о том, что будет не только с ней одной, а со всей землёй сразу. Страна рушилась, заводы закрывались, безработица, задержка пенсий, какая-то волокита, непонятное бурление, всё это будоражило, удивляло и одновременно подталкивало на зарабатывание денег, на думы, где добыть пропитание, как бы помоднее одеться. На каждой площади, на каждом углу образовывались небольшие базары, достаточно было найти ящик или картонную коробку, сесть и торговать всем, чем заблагорассудится. Пульхерия решила продавать брошюры, в которых можно было рассказывать людям о хорошем и светлом, о том, как улучить здоровье, как воспитывать детей, чем кормить домашних животных. Да мало ли тем? Хоть отбавляй. Но для раскрутки нужны были средства. Антип взялся помочь найти деньги и познакомил Пульхерию с Григорием. Это было сумасшествием. Наваждением. Напастью. У Григория никаких денег не оказалось, фирма, где он работал, разорилась, товарищей поубивали.
Но у Григория сохранился малиновый пиджак, золотая цепочка, дорогие часы и остатки дорогого парфюма. Этого было достаточно, чтобы вскружить голову Пульхерии. «Дура, дура…– ругала себя Пулька, понимая всю бессмысленность своих поступков, – так влюбиться, словно нет мозга в голове. Григорий – человек глубоко женатый, без средств в карманах. Жена – учитель физики, перебивается от зарплаты к зарплате, содержит своего Григория и малую дочь…контролирует каждый шаг мужа. Даже позвонить ему невозможно, то и дело отвечает Валентина Егоровна…хотя бы голос его услышать…Действительно – дура!»
Первая ночь с Григорием была поистине сумасшедшей. Голова кружилась от невероятного желания, скорее, скорее к нему в объятья, стянуть платье, расстегнуть бюстгальтер, сорвать с себя кружевное, тонкого шитья шелковое бельё. И зачем женщины на первой свиданье надевают всё самое лучшее, непривычно неудобные крючки, какие-то треугольные петельки, жесткие корсеты и плохо тянущиеся чулочки. Пульхерия не помнила, какого цвета у него глаза, какие у него брюки, какие запонки, всё смешивалось в одно сплошное желание: стать его женщиной. Словно не было у неё высшего образования, престижной работы, дома, детей, мамы, соцгорода, мыслей о спасении всего человечества, отчества, родины. Всё куда-то провалилось в марсианскую бездну, размылись смыслы, лишь невероятные женские эмоции, бесстыдство до спазм в горле – отдаться мужчине. Когда люди влюбляются, они становятся по-детски беззащитны, влюблённый человек – это сплошные уста младенца. Всё тело говорит устами этого младенца, ноги, руки, лоно, грудь – это сплошные уста, которые целуют и которые целуешь. В любимом мужчине всё сладко, всё сахарно и мармеладно. И не замечаешь, что малиновый пиджак обветшал, часы давно сломаны, цепочка сдана в ломбард, ибо надо кормить Валентину Егоровну и дочь, и ещё куча обязанностей у человека есть. А ты вроде как на втором плане, до лучших времён, когда что-то наладится. Но ничего не налаживается…Григорий бросил тогда играть в любительском театре в ДК, хотя у него был красивый голос. Баритон. Можно было петь всё, что хочешь. Можно было спеть любовь, можно было спеть её – Пульхерию, спеть Соцгород, страну, все звезды. И вот ложится Пульхерия вечером спать, а просыпается от того, что ей снится Григорий. И не просто снится, а словно он наклонился над ней: волосы щекочут подбородок, поцелуи растекаются по шее, руки гладят живот. Григорий берёт в ладонь грудь, гладит сосок, долго нежно целует Пульхерию в губы, перецеловывает каждую родинку на животе, на бёдрах. Что-то шепчет нежное, разводит Пульхерии колени, словно раздваивая тело, подкладывает ладони под ягодицы, приподнимая бедра, целует пушинки на коже. И эти пупырышки желания, выдохи, сглатывание слюны, что-то трепещет в теле, дыхание прерывается.
