Двойное предательство – скопом коль, вместе,

устомиллионенное! Вбейте гвозди…

Сидят кукловоды в Америке, или

в Европе! Не больно им. А мы здесь были.

От боли катаюсь я… И на асфальте

на этой брусчатке, на каменной пыли

за воздух хватаюсь. И слышу: «Предатель!»

Чем думали? Чем мы с тобою решали?

Майданами, площадью, сердцем Болотным,

раздробленным. Чем мы любили – ушами

Ван Гогом отрубленными? Небосводом?

Свобода. Свобода. Дурная свобода.

Но нет, и не будет другого народа

планеты, галактики, космоса, мая.

За край я последний хватаюсь.

Рыдая.

Б.

Мой наивный флешбек – невозможная жалость.

Так бывает, нахлынет, не пройдёшь стороною.

Я не знаю, как вы, только я не прощалась

ни с любимым,

ни с прошлым своим,

со страною.

Да, любимый оставил. Но нету святее

ни футболок его, поцелуев на шее.

А страна? Лен волос расчесать бы, взять гребень…

Бросьте камень мне в спину, но я её помню!

Её запах и цвет звездный. Помню, как в коме,

словно я в запредельном, расколотом небе.

Кто не грешен, брось камень мне в спину худую,

в мои белые косточки, рёбрышки птичьи.

Было прошлое общим.

Ответ держать – лично.

Лично мне! Лично каждому! Всем подчистую!

Старикам да старухам, ребёнку, младенцу.

Да не прячься за слово, за фразу, за дверцу,

за мустангов космических, оси порталов.

Где она, часть шестая искромсанной суши?

Возверните обратно, коль время настало.

А где наше, исконное, коклюшки, рюши?

Встанут мёртвые рядом, как будто живые:

– То, за что мы боролись, оно где? Лишь угли…

А мы кто? Что мы можем? Лишь спамить и гулить?

А мы кто? Поколенье предавших Андриев?

Поколенье «ну, что помогли тебе, ляхи»?

Помогли тебе «бушины ножки куряки»?

И Тарас Бульба к нам возвернётся, це добре:

так и надо нам, вспрянут отцы из надгробий!

Сколько раз, по ночам вся в поту просыпаясь,

ощущала я лязги затворов пружинных.

Я не знаю, как вы, не прощалась покамест

ни с живым, ни с погибшим. Мне все, как живые.

И накажут меня, и тебя, и Андрия.

Ах, сладка была панночка. Паны. Панове.

Дюже спали в объятьях в шелку да с любовью.

Отвечать будем чем? Своей собственной кровью.

Будем кровью сыновьей.

Имярек. Реки имени. Речью реку я.

И покуда реку – зажигается пламень.

Но однажды в затылок почувствую камень.

И скажу я: «Спасибо. Ждала месть такую!»

День такой. Ночь ждала я из будущих буден.

И поэтому руки тому я целую.

Меня прошлое судит. Грядущее судит. Так и надо. Пусть будет!

В.

От красивого тела, как мне дорасти до мощей,

до звериного крика, до шерсти, до острых когтей?

Подпуская к сосцам и подманивая малышей,

этим космосом алым как стать для бездомных детей?

В основании Рима, задолго до Рима ещё,

и нет смысла мне рвать из груди то, чего ещё нет.

Я бы деток кормила. Сосцами разбухла. Меньшой

мне бы первым в грудь впился, второй бы вцепился вослед.

Я – огромное тело. И я понимала бы смысл

моих розовых лап, моих длинных кудрей, всю себя.

Бродит сок в моих венах, он сладкий. Тягучий анис,

темпера, тонкацу, щековица, спагетти, хлеба.

И нарежет римлянка нам сыр и нальёт нам вино.

Но пока разобраться хочу для чего, для кого

я нужна? Вам нужна? Мне кормить малышей суждено!

Остальное неважно, лишь помню: в сосцах молоко!

Говорят, с этим млеко дается премного дитю

богатырское, крепкое. Ручками держится Рем,

и упёрся ногами тихонечко Ромул. Во рту

мои космосы, звезды. Кому эту радость повем?

Не касайся лишь шерсти, коль за полночь. Возле меня

мне важнее потомство. Вот эти комочки тепла.

Их парные затылки, тельца, и теперь мы – родня!

Я – для звездного млека.

Плыву там, где синяя мгла.

И захлёбываясь, задыхаясь от вещей своей

материнской любви, то ль смеюсь, то ли плачу, смеясь,

говоря иль крича про чужих, про родных мне детей,

Пусть не крови одной мы,

одна пуповинная связь.

И когда-нибудь в старую шкуру свою я вернусь,

обдирая ступни. Я – на запах, на плач, я на зов,

раскровавив сосцы о каменья, шиповника куст,

ибо держится мир

на извечном,

на женском,

с азов!

Г.

Истекая смыслами, значениями, городами

с юга на север – Саркал, Итиль,

продвигаясь топью, трясинами, льдами,

связанный реками, мир восходил.

Реки он пил! Понимал их пристрастья,

крепость, обрыв, взгорья, холм возле рва,

Именем князя Донского Дон властен,

именем Невского хлещет Нева.

Были разбойники, тати, лихие,

серьги дарили, меха, ситцы, льны.

Возле я гордой стою Алатыри,

век бы стояла с весны, до весны.

Батюшка, Днепр, окрести меня, Отче,

простыни в шёлке, мех, свет, бирюза!

Так бы молила от ночи до ночи,

рекам глядела, глядела в глаза.

Кто камнем в омут, кто вплавь, кто в стремнину,

кто голышом, кто в рубахе нательной.

Реки такие – поднимут, обнимут,

а захотят: свяжут всех заедино,

мать и младенца, что пряжей кудельной,

свяжут влюбленных одною постелью,

свяжут живых общей раной смертельной.

Воды во мне! Родила, чтобы сына!

Околоплодные воды – Лавина!

Боль протекла сквозь меня, камни нёс ты

вечно, угрюмо, несчастно, жалейно,

горы – до неба,

до рёбер – утёсы.

В омут – в тебя я – с верёвкой на шее.

Проистекал своим именем, лаву

пели венцы, колокольно звенели.

Имя твоё отштормило на славу

да по угорьям, пескам, что вдоль мели.

Еле живая осталась: любила

так, словно завтра мне смерть, мне пучина.

Реки во мне – водяная могила.

Старицей стала – любимый покинул.

Я, как Сура по Мордовской, Чувашской,

я – километры тоски, счастья, неба,

ангелов, звуки несу нараспашку,

сбоку звезда лишь сияет нелепо…

Д.

Ринусь, рванусь побежать, но пойму,

это может лишь тот, у кого небеса ночевали.

Но Икар…он был разным, упавший в дремучую тьму

с высоты, что бескрайна, разбившийся на перевале.

Голоса. Голоса. Мне их слышать и слышать. Они

не исчезнут, оставшись там льдинками, высь – это холод.

…Журналисты напишут, как жёны остались одни,

кто с детьми, кто беременная.

Из-под чёлок

лишь глаза. Но о них говорить – космос рвать,

как о тех прорастающих крыльях, что скреплены воском.

Если жизнь: обязательно в тестах две будут полоски,

вот об этих полосках все лучшие будут слова.

Заморожен конфликт. Значит, холод, о нём говорю.

Промерзаю сама до хребта, дрожи, до неуюта.

На земле греться – куревом, водкой. Моя ты голуба,

ах, земля обожжённая, огнь, погружённый в зарю.

Как руками за небо цепляться, ещё чтоб пожить,

там, в Ерасхе цветут колокольчики, розы и маки.

Есть дороги, дома невысокие и гаражи,

запустенье полнейшее: дерево, куст цвета хаки.

Я ищу, мне за что ухватиться бы, как тот Дедал

закурить «Беломор» или выпить сто грамм алкоголя?

Голоса, голоса слышу с воздуха – пел ли, рыдал

каждый голос. И каждое горе – мне личное горе…

Е.

Эти тёплые, сладкие, сочные груши,

словно бы не земные, с прозрачной кожуркой,