О, многоголосие одного горла!
О, многоцветие одного цвета!
Ан нет, всё-таки Иван Иванович судье заявление принёс. Помилуй мя, читать дальше повесть эту. Читать и не расплакаться! А ведь судья и чаю подал уже вторую чашку и меда предложил и пряника!
О, нет, нет, только не это! Зачем в суд? Зачем заявление? Буквы на нём длинные, обидные все. Слова пышут ядом, поклепом. А ведь я говорила: это было давно, тысяча лет тому назад! И совершенно случайно. И не нарочно. По глупости!
Все люди, даже самые умнейшие, благожелательнейшие, добрейшие, все совершают ошибки!
Но если поссорились, так не ходите по судам, не просите защиты у людей: люди бы и рады помочь да не знают как. Вещают. Улещают.
А есть такие, кто, наоборот, огонь раздувают. А и без того косточки все сгорели, пеплы одни витают. И у меня нет больше ни одного города не сгоревшего, улицы, площади. Вся грудь не в медалях, а в пеплах! Но читаю далее: свинья украла просьбу. Вот ведь что! Сжевала она бумагу сию. И не поперхнулась! Глаза у свинки круглые, безресничные, тело у неё дебелое.
Мой сосед тоже свинью держит на участке. Но не на своём, а на соседском. Этот участок пока простаивает, ибо находится у леса, а я рядом взяла да сарайчик сколотила из досок. И неплохой вышел сарай, можно летом там отдыхать, а дома сдавать в найм дачникам. И озеро можно даже самой нарисовать на холсте, и лодку, и рыбаков. И даже дрозда Гоголевского! Но не простого, а сказочного. И в клюв его целовать, и тело его гладить, пух перебирать. Ай, голосистый он! Ай, сладкоголосый! Заслушаешься!
Песня его золотая…
Как речка текучая, где вода прозрачная, с кислинкой, как яблоко мочёное. И это гоголевское – оборотился! Вот был человек – лицом как солнце светил, рядом стоял, улыбку видно. И тут вдруг – спиной. Вижу, вижу его сутулые плечи, его выпирающие лопатки, его жирные складки на талии, на бедрах, его неприступную, что крепость осанку. И на кривой козе не подъедешь! И просто так не заспешишь навстречу, вздымая руки. И говоря нежные, как сдобные булки с маком и корицей, слова, как варенье они, как халва сахарная.
Как бренно всё. Как не вечно…что одно лишь остаётся сказать…
И зачем, вообще, повторять сюжет – хоть он идеален? Зачем, отчего не примирить их? Вот взять и подтащить друг к другу: прислонить их! Пусть повинятся, да вновь подружатся! Как бы устроить так? Как бы постараться?
Но ни тот, ни другой даже на ассамблею не пришли, ибо где первый, там второй не кажет носу. Где второй, так первый не является. Так вовсе между ними пропасть образовалась, С каждым годом всё больше и больше, глубже и глубже. И поносят они друг друга чёрными словами, что сажей мажут, что углем.
И такие краски жирные, лоснятся чернотой, переливаются в иссини-черное, ажно глаза ломит. А отчего бы не помириться-то, ведь такие хорошие оба! И самое главное – одинаковые, как братья. Как двойники, как от одного семени взошли, одного гнезда птенцы, одного поля ягоды. Они равнозначны! Равнополюсны!
Как икра с икрой белужьи. Как молекулы к молекуле. Как звезда к звезде. И чудные оба! Пухлые ручки. Лампасы. Пиджаки. И в городе одном живут! В Миргороде. Город-то какой – площадь, а ней лужа знатная! Лужа луж! Что озеро! С утятами, с гусятами.
Лишь один дрозд картину портит, что голоса лишился. Вот, поди же ты, помирились бы оба Ивана, так и дрозд бы запел, затрелил, и люди бы стояли, слушали бы, плакали!
Неужели Гоголю дрозда не жаль?
– Птичку не жалко?
Как в том анекдоте.
Вот уж плачу, плачу я слезами миргородскими, слезами московскими, слезами нижегородскими, а толку мало. С места не двигается камень. И слёзы мои ему шкуру каменную прожигают, следы оставляют. Как вода камень точит, так и слеза его точит тоже. И жаль, что жизни моей мало отесать камень этот! И твоей тоже мало. И жизни Иванов не хватит, чтобы помирить враждующих.
Что это? Обида?
Но такая пустячная!
Если вражда, то уж больно мелкая, на сантиметр не более. А из неё целая книга вышла, выросла. И до сих пор растёт. Увеличивается. И пробовали оба помириться, пробовали! Но то один не в духе, то другой не расположен. То ещё какая оказия. Вот вроде бы уже нашлись слова примирения. Каждое с аршин. А надо мелкое бы такое, круглое слово найти, такое, как – милый друг, милый враг, чудный, прелестный.
Али таблетку какую дать проглотить?
Чтобы воспрянули, руки пожали, обнялись!
И хочется продолжения! Хеппи энда. Слово большой радости хочется.
А дрозд издох через пару лет.
Сам собой.
Видно, время пришло…
ЛУЧ ВОСЬМОЙ – САМЫЙ ЗОЛОТОЙ
И запела я целой повестью. Продолжением, ответвлением!
В Соцгороде есть свой Иван Иванович. Нынче, не смотря на увещевания Антипа, он сидел у себя дома. Важно так сидел. Он знал, что нынче Иван Никифорович пойдут дрозда издохшего хоронить. А на завтрак как раз творожные шаньги будут с топлёным маслом и сахарной подливой. Ух, смачные! Берёшь шаньгу, разламываешь напополам и макаешь её в нежное зефирное сбитое масло. И отправляешь в лоснящийся от жира рот, капли масла по подбородку стекают на розовую салфетку, нежно, сладко, невероятно приятно.
И кушает Иван Иванович и чаем запивает со смородиновым листом, калиновою ягодой, черёмухой протёртой с мёдом. У них в заулке ещё люди жили: ты, мы, соседи. Квартира была коммунальной на улице Карла Маркса дом пять! И сад там был, простой, для рабочих, отчего бы нет? И росли там деревья махонькие, но цветущие и плодоносящие. Это был, наверно, рай, кабы не внутренние распри, ссоры, обиды:
Это Соцгород (он почти Миргород, он почти Глупов!), но ударение в слове на второй слог, поэтому: нескучно, нескучно жить в Соцгороде. Только помешали нам девяностые, эти лихие, и откуда взялись? Исподволь.
Но наше дело: помирить Иванов!
А дело проистекало так: что уже постаревшие и вконец разругавшиеся оба Гоголевских персонажа проживали в Соцгороде. Один был редактором журнала, второй редактором альманаха. Дело дошло до сердечного приступа и у того и у другого. Одного прооперировали в мае, другого в марте. Выйдя из больницы, чуть поправившись оба Ивана так и не помирились.
Веруся долго и упорно просила Пульхерию выкинуть из головы окаянные мысли.
– Ну, и что если кто-то что-то пишет? Бумага всё стерпит…
– А социальные сети, порталы, разные там литбуки, морены, донеры?
– Эти штуки существуют до тех пор, пока за них платят. Кончатся деньги у хозяев, либо сами хозяева уйдут в мир иной, и нет ничего! Представляешь, выходишь в инет, а там лишь чмоки-чмоки, супер-пупер! Ничего нет тебя компрометирующего, провоцирующего, оговаривающего. Лишь есть один святой, праведный чат про Бога. И представь, вдруг вообще отключили энергию на земле. Всё погрузилось во мрак. Люди снова стали жечь лучину, жить в хижинах. Либо электричество есть, но его очень мало, всем не хватает. Разве кто-то станет искать информацию, порочащую тебя?
– Но должна же быть справедливость? Отчего мои слова прямо-таки натягивают, как сову на глобус, чтобы привязать к чужим фразам, доказывая, что эти фразы единственный источник моего света?
Пульхерия…Пульхерия…
Если бы была такая огромная всеохватная космическая, божественная песнь! Пела бы её и пела, пока бы ты не забыла все горести-печали свои! О, девочка, пеночка, о, сердечко твоё как бьётся, как старается. Но бесполезно доказать, объяснить. Объяснится. А слова так и растут из файлов стихи.ру., и пароль утерян, и сложно удалить что-то. А первые вирши, статьи, эссе, они такие несовершенные пока, не окрепшие, что делать с ними, они как доказательство несовершенства. И возраст тут ни при чём. И годы. И паспорт. Человек раскрывается неожиданно и неизвестно как он вообще раскроется, лишь Богу известно. Если на человека свалится неожиданно чьё-то неприятие и не восприятие, то он должен подумать: к чему это? Также как и любовь. И сообщение о том, что где-то теплится сердце, что горит его огонёк. Но сейчас для Пульхерии не это было главное: на первом месте было здоровье мамы. Надо было её как-то вынимать из её болячек. Всё началось с простого ковигриппа. Затем миниинфаркт, затем заболели ноги, появился плохой аппетит, глаза у мамы потускнели. Естественно, Пульхерия начала искать выход, ибо врачи только разводили руками. Далее начались походы в церковь, именно походы, потому что приходилось одеваться в длинную юбку, повязывать платок, мальчиков Пульхерия брала с собой. Венедикт и Антон шли самостоятельно, а младшего Костика женщина несла на руках. Это была встреча ангелов, они – белые, тонкокрылые, щемящая грусть и восторг, надежда и смирение. Пульхерия вставала на колени перед иконой, дети жались рядом, они крошечные казались в большом приходе, малыш мог ползать рядом. Ладошки его покрывались пылью, но ребёнок чувствовал себя прекрасно…
