Новые формы европейской жизни формировались в тесном взаимодействии методов адаптации и конкуренции. Следствием конкуренции и ярким примером адаптации являлась регализация европейских правителей. Этот процесс представлял собой как превращение территориального или регионального княжества Германии или Италии в королевство, а его государя – в короля, так и обретение князем короны в другом государстве. Основная причина регализации состояла в том, что одной из характерных черт Классической Европы[3]была фундаментальная разница между двумя политическими системами – республиками и монархиями. Эта разница вытекала из отсутствия или существования дворов, высшего общества и соответствовавшей ему культуры. Во второй половине XVII века – XVIII веке двор как институт и форма существования переживал взлет, ему принадлежало первенство в политике и моде. В то же время республики представлялись либо опасными, либо старомодными и неразвитыми. На всем континенте монархия была нормой. Большинство образованных европейцев, несмотря на критику современных им реалий, полагало, что она является наилучшей формой правления. Именно от государей ожидали справедливого и эффективного управления страной. При этом в Классической Европе государство во многом идентифицировалось с династией.

Централизованное и во многом милитаризованное управление государством Классической Европы было искусством возможного. А личные амбиции правителей часто увеличивали их возможности, постоянно заставляя их стремиться к расширению своего влияния и повышению своего статуса среди других держав, что одновременно укрепляло и их внутренние позиции. Можно сказать, что сильные централизованные монархии усилили государство раннего Нового времени в политическом, правовом, экономическом и культурном отношениях.

Конкуренция среди европейских государств во второй половине XVII века – XVIII веке оставляла мало шансов Польше выдвинуться в разряд великой державы. Чтобы не только подняться, но и выжить, государство должно было адаптироваться к политическим, экономическим и социальным изменениям эпохи. В новых условиях могли конкурировать только те правители, которые преуспели в интеграции своих элит. Эта интеграция достигалась через двор (пример Версаля), или через представительскую ассамблею (английский Парламент), или через службу аристократии (Пруссия и Россия), или через сложную комбинацию этих составляющих (Габсбургская монархия XVIII века). В то же время политические структуры, неспособные создать «монополию легитимной силы», такие как Речь Посполитая, становились легкой добычей для соперников, использовавших признаки времени более эффективно[4].

В целом, в условиях становления административной монархии, усиления центральной власти и интеграции вокруг нее элит в европейских странах архаические структуры «шляхетской республики» постепенно ослабляли ее. Система государственной власти открывала слишком много возможностей для конфликтов, придавая им законность. В то же время шляхетская «сарматская» культура идеализировала политическое устройство Речи Посполитой. Сарматизм как идеология польских элит складывался в эпоху позднего Ренессанса на рубеже XVI–XVII веков в среде шляхты на почве особого политико-правового статуса дворянского сословия в обществе и государстве. Впервые о сарматизме завел речь польский историк, дипломат и католический иерарх Ян Длугош (1415–1480), а закрепил это понятие астролог Мацей Карпига из Мехова (1457–1523) в трактате «О двух Сарматиях» (1517). Этот труд стал главным источником сведений о Польше и Восточной Европе на Западе. Карпига выводил «славное происхождение» поляков от народа древности – «сарматов», дистанцируясь от «варварского» мира «азиатской Скифии». Идеи астролога развивал историк и дипломат, доктор права и непримиримый враг протестантизма Марцин Кромер (1512–1589) в труде «О происхождении и деяниях поляков» в 30 книгах, написанном в 1555 году.

Идеология сарматизма с самого начала своего формирования основывалась на идеализации существующего политического строя польского государства. Один из первых сарматских идеологов Станислав Ожеховский (1515–1566) заявлял, что «Польша совершенна во всем». Эти слова стали своеобразным лозунгом, отражавшим суть представлений сарматского народа, в данном случае, польской шляхты, о себе. Идеальное государство держится, по мнению Ожеховского, на власти свободного народа (шляхты) и Богом данной религии – католической вере: «…ни один человек на свете (из всех) живущих в христианском мире, не является свободным. Потому что он не истинный шляхтич и не имеет на это никакого права». Основополагающим положением сарматизма стал постулат об особом происхождении польского народа, под которым понималось только дворянство[5].

Шляхетские ораторы воспевали замкнутый «пейзанский» стиль жизни в «маентках», рыцарские доблести и «истинную» католическую веру. Они нередко сравнивали государственные и правовые системы соседних государств с образцами античной державной мудрости – Древним Римом, Персией и Карфагеном. Они заявляли, что существуют народы, поклоняющиеся верховной власти, как Богу, в странах, где даже со свечкой не найти свободных людей. В их речах и сочинениях Речь Посполитая представала в образе хора, в котором звучит не один королевский альт, а множество «вольных» голосов поддерживают одну мелодию. По мнению польского историка Януша Тазбира, три элемента, «три догмата» сформировали сарматские представления о роли Польши в Европе: «догмат о европейской житнице», миф о «бастионе христианства», а также убеждение в совершенстве политического строя Речи Посполитой[6].

Приверженность шляхты идее «сарматизма» делало Польско-Литовское государство жертвой монокультурной аграрной экономики. Польша, единственная из стран Балтийского мира, осознанно игнорировала возможности мореплавания и оставляла без внимания развитие мануфактур – ведь и то, и другое было бы оскорблением заветов мифических «сарматских предков» шляхты. В результате нуждавшееся в серьезной трансформации политического устройства Польско-Литовское государство вступило в полосу кризиса и все более становилось объектом споров более развитых держав за влияние в ее землях. «Идеальное» государство, в котором свобода была доведена до абсурда, а общественные интересы подчинялись личным, постепенно хирело, что уже стало заметным во второй половине XVII века. Как на все это реагировали и как с этим справлялись польские короли, и пойдет речь в этой книге.

Конечно, повествовать я буду не только и не столько о политике. Как увидит читатель, яркая, насыщенная повседневная жизнь Яна Собеского, Августа Сильного и Станислава Лещинского отражала всю палитру красок заката Речи Посполитой. Все эти правители отличались друг от друга, каждый из них обладал своим неповторимым характером, являлся многогранной и талантливой личностью. Я поставила перед собой и читателем ряд вопросов и предложила собственные ответы на них. Например, почему Ян Собеский стал объектом культа в Польше? Что преобладало в натуре Августа Сильного – амбиции или желания, действовал ли он в русле истории, или наоборот? Кем являлся Станислав Лещинский – королем-неудачником или успешным просвещенным правителем? Политические моменты переплетаются в книге с причудливыми образами многоликой эпохи барокко и Просвещения, взлетами и падениями, трагедиями и радостями в личной жизни этих польских (и одновременно европейских!) правителей.

У каждой нации есть свои культовые фигуры, и в Польше ею стал знаменитый король Ян III Собеский. Благодаря одержанной им победе над турками под Веной в 1683 году он, вслед за Николаем Коперником, Марией Склодовской-Кюри и римским папой Иоанном Павлом II, вписал свое имя в список выдающихся поляков, внесших значительный вклад в историю Европы и всего мира. По опросу, проводившемуся газетой Irish Times в 2013 году, Ян Собеский занял 11-е место в списке великих европейцев[7]. Однако великие победы на полях сражений одерживают многие правители и полководцы, и большинство из них не становятся объектами культа. В чем же заключалась харизма достижений и магия личности этого короля?