Что там ни говори, а это не лучшее завершение дня для знакомства с коллективом, – думал Семисынов.

Александр Геннадьевич никак не мог поверить, что в редакции найдутся люди, способные нахально оспаривать его единоначалие. Это было так неожиданно, как если бы бухгалтер вдруг начал выдавать журналистам конфетные фантики вместо зарплаты.

И еще он думал – я обязательно буду сильным редактором! пусть не думают, что я слабак! я им всем покажу! я сотру с их лиц улыбки! а кое-кого просто выгоню!

Вечерний воздух никогда не пах так сладко. Я блаженствовал, покуривая, в старом кресле в отчем саду. Мне некуда было торопиться, и я любовался игрой красок на облаках в лучах заходящего солнца, прокручивая в голове события уходящего дня, слившиеся в одно счастливое мгновение….

Идя по коридору дачи увельских лесников, увидел открытую дверь в пустую комнату, по-видимому, служившую Красным Уголком, и не мог удержаться, чтобы не зайти туда на минутку. В центре стояли в ряды сколоченные деревянные кресла. Перед ними длинный стол. Красная скатерть на нем говорила сама за себя. На стенах плакаты, как гравюры душевной инквизиции.

Вроде обычная комната – даже некрасивая, но здесь проводятся политзанятия. Эта и подобные ей помещения символизируют разницу между развитым социализмом и насквозь прогнившим капитализмом. Здесь люди постигают культуру бесклассового общества и читают политинформации. Если когда-нибудь наш народ будет лишен права знать правду о том, что творится в мире, Советский Союз прекратит свое существование, как государство.

Как журналист, сам был частью этой системы и испытывал переполнявшее чувство гордости – готов отдать все силы на воспитание нового человека счастливого будущего!

Долго стоял впечатленный в мастерской человеческих душ, а потом вдруг услышал разговор за тонкой дверью в смежную комнату, задрапированной картой мира.

– Тебе нужен такой враг, как я, Федор Николаевич, а? – голос Семисынова был угрожающим.

– Кажется, я не совсем понимаю, о чем вы….

– Крестись, когда кажется, – в голосе нового шефа звучала холодная ирония.

Внезапно за спиной раздались чьи-то шаги, и я вздрогнул, рискуя попасть в неловкую ситуацию подслушивающего. А мысль о том, что я нервничаю, заставила нервничать еще больше.

Редакционный водитель Виктор Иванович вдруг вырос и застыл на пороге Красного Уголка, глядя на меня. А я сделал вид, что увлекся поиском острова сокровищ на карте мира.

Теперь можно только гадать, что он подумает обо мне.

Водила ушел, ничего не сказав, а я пропустил часть разговора – Александр Геннадьевич уже заканчивал свой, судя по всему, продолжительный монолог:

– …не имеет значения, как ты играешь, важно лишь то, что ты победил.

– Но это не совсем порядочно, – запротестовал Федор.

– Даже совсем непорядочно! – оборвал его Семисынов. – Когда я приду в редакцию окончательно, мы снова поговорим. Надеюсь, к тому времени ты все обдумаешь и, наконец, решишь, на чьей будешь стороне. Только смотри, не перехитри себя самого! И еще, Федор…. Если узнаю, что ты за моей спиной что-то там… где-то и с кем-то, то поджарю яйца твои себе на завтрак. Выражаюсь понятно?

– Давайте закончим…. Меня уже тошнит от таких разговоров!

– Ты перебрал, от того и тошнит.

Новый шеф вышел, хлопнув дверью, и протопал по коридору. А я подстерег Акулича, который показался ужасно злым – однако, судя по всему, не сломленным. Посчитав, что мы приятели, прямо спросил – чего от него добивается Семисынов?

Федор зашипел, прикладывая палец к губам и быстро оглядываясь по сторонам.

– Ты чего…. чего кричишь-то?

– Не кричу, а хочу спросить – за что тебе угрожает новый шеф?

– Да тихо ты! – снова прошипел Акулич. – Не надо тут об этом. Ты ко мне в редакции загляни… ну… и поговорим. Насчет того, чтобы… эээ… что-то рассказать, обещать не буду, но тут… ну… об этом вообще нельзя… посторонним такое знать не надо. А то кто-нибудь подумает, что ты от меня все узнал, и яйца мои поджарит. Да! А я-то здесь ни при чем!

– Перестань, Федор Николаевич! Понимаю: ты не хочешь мне рассказать, но ведь ты знаешь – ты обо всем догадываешься, что здесь происходит, и какая политика творится, – в виде и голосе моем неприкрытая лесть, и губы Акулича растянула улыбка. – Мне просто интересно знать, что Александр Геннадьевич замышляет. Или он тебе что-то доверяет, что не может или не хочет сказать другим?

Федя горделиво выпятил грудь.

– Ну…. эта… думаю, не будет ничего, если я тебе скажу кое-что, – в голосе попавшегося на лесть фотокора звучали оттенки сомнения. – Значит, так… Он сейчас учится в ВПШ (высшая партийная школа), а летом вернется полноправным редактором. А… вот еще чего забыл…. про Ольгу.

– Ольгу Александровну? – вырвалось у меня.

– Кукаркин ее проталкивает на свое место, а Семисынов говорит – райком за него.

Акулич вроде доволен собой – мол, набрался храбрости и сказал, но я его радости не разделял.

– Значит, наш коллектив – банка с пауками? – трагическим голосом спросил.

– Увы, старик, на этот вопрос я не могу ответить. По крайней мере, здесь и сейчас. Но может быть, ты все узнаешь сам.… а пока забудь об этом. Вот поработаешь, приглядишься.… Я понимаю – наверное, это звучит неприятно, но кое-что тебе знать еще рано.

И добавил, отведя взгляд в сторону:

– Что происходит с людьми? Где их былая честь?

Федор замолчал, и я понял, что настаивать бесполезно.

Ситуация была весьма трагичной, если не считать ее комичной. У меня от всего услышанного стали перегреваться мозги: ведь бред же, абсурд – а все же….

Теперь у меня появится дума – кто же станет нашим редактором?

И, наверное – прощай, спокойная жизнь! Меня всегда забавляло, какими странными путями порой следует человеческое мышление. А вот мой мозг иногда удивлял своего хозяина – будто не серое там с белым вещества, а золотые прииски бесценных мыслей.

Кстати о Федоре… Он суетится, мчится по жизни, как будто опаздывает на свидание. Он невысок и крепко скроен, с седеющим ежиком на голове. Болезненно честолюбив, и прокладывает себе путь к благополучию, не имея ни денег, ни связей, которые помогают другим. За время своей работы в газете приобрел оболочку цивилизованного слуги народа, но под ней скрывается весьма независимый человек, который ничего не забывает и никому не прощает. Главное – знает, кто он есть.

От Акулича мысли перетекли к себе любимому и делам интимным.

Встречаясь по службе и на работе с молодыми женщинами, каждый раз неизбежно сравниваю их с Лялькой, и, конечно, сравнение не в их пользу….

А после таких, как сегодня, вечеринок приходилось выдерживать мучительную борьбу с собой. Не был уверен: то ли от меня ожидают, что я попытаюсь втиснуться к даме в постель, то ли мне просто не улыбалось тащиться одному ночью домой. Понять, что от меня хотят, морокой считал, и я никого не провожал.

Конечно, не против быть в постели с кем-нибудь рядом – кого можно было обнять, с кем можно было разделить свои чувства и возможно дальнейшую жизнь. Хотя дело не только в теплом теле, которое могло говорить, но и в душе человека, которую хотелось любить. Однако наиболее интересные женщины были замужем, и это создавало препятствия.

Мои родители в вопросах брака были твердых пуританских убеждений, и я никогда не забывал об этом. Хотя далек был от того, чтобы воображать себя блестящим образчиком нравственного поведения, но твердо знаю, что я не бабник.

А праздник закончился не так, как начался.

Дотащив Федора до его дома, помог взобраться на двухступенчатое крылечко и веранду – после такого подвига дышал тяжело.

– Вот сейчас чувствую, что выпил.

Акулич посмотрел на меня с жалостью.

– Не надо пить, если не умеешь, – сказал и свалился на пол.

– Что здесь происходит? – на веранду вышла мадам Акулич, клокоча от злобы.

– Если б я знал, то был бы на вашем месте, – витиевато этак ответил и вышел.