Слендера — отличные проявления любви в их ситуации. В «Двенадцатой ночи» в капризном дворецком Мальволио есть что-то особенно смешное и приятное. Прихлебатель и хвастун Пароль во «Все хорошо, что хорошо кончается» так же хорош, как любой персонаж такого рода у Плавта или Теренция. Петруччо в «Укрощении строптивой» — незаурядный образец юмора. Разговор Бенедикта и Беатриче в «Много шума из ничего» и реплики Розалинды в «Как вам это понравится» отличаются большим остроумием и живостью. Его герои-шуты, без которых в то время едва ли можно было написать пьесу, все очень занятны: и, мне кажется, Терсит в «Троиле и Крессиде» и Апемант в «Тимоне» могут стать примерами дурного характера и сатирического брюзжания. Сюда я мог бы добавить этот несравненный образ еврея Шейлока в «Венецианском купце»; и хотя мы видим, что эту пьесу считают комедией и соответственно исполняют, а еврея играет превосходный комик, все же я не могу не думать, что этот персонаж был задуман автором как трагический. В нем сокрыты такая непримиримая жажда мести, такая дикая свирепость и бессердечие, такое кровавое указание на безжалостность и несчастье, которые не могут сочетаться ни со стилем, ни с героями комедии. Сама пьеса, если смотреть на нее целиком, кажется мне одной из самых законченных у Шекспира. Конечно, в том, что касается ларцов, а также диковинного и нелепого обязательства, принятого на себя Антонио, сюжет слишком далек от законов вероятности: тем не менее, принимая эти события как неизбежное, мы должны признать, что вещь написана великолепно. В дружбе Антонио и Бассанио есть что-то грандиозное, благородное и трогательное. Весь четвертый акт, если допускать возможность представленных в нем событий, о чем говорилось выше, очень хорош. При этом два фрагмента пьесы заслуживают отдельного внимания. Один — слова Порции во славу милосердия, другой — посвященный силе музыки. Меланхолия Жака в «Как вам это понравится» столь же необычна и странна, сколь и занимательна. И если, как говорит Гораций: «Difficile est proprie communia Dicere»[18], то любому при описании разных этапов и возрастов человеческой жизни будет непросто выйти за рамки текста Шекспира, пусть идея его и стара и довольно популярна.

Фронтиспис к пьесе «Как вам это понравится» из издания Роу

Фронтиспис к пьесе «Венецианский купец» из издания Роу

В самом деле, его образы всегда отличаются такой яркостью, что вещи, которые он хочет показать, предстают перед вами во всей полноте, и вы завладеваете всеми их частями. Я позволю себе указать на еще один образ, который, как я думаю, так силен и необычен, как никакой другой из когда-либо мной виденных; это образ покорности. Говоря о влюбленной деве, он изъясняется следующим образом:

Что за образ здесь создан! И что за задача стояла бы перед величайшими мастерами Греции и Рима, если бы им нужно было выразить страсти таким емким описанием статуи? Стиль его комедии обычно естественен для персонажей и легок сам по себе, а шутки чаще всего отличают живость и приятность, за исключением тех мест, где он скатывается в доггерели, как в «Комедии ошибок» или в одном-двух фрагментах некоторых других пьес. Что касается встречающейся у него игры с созвучиями и словами, то это был повсеместный порок его времени: но раз мы находим такую игру и за кафедрой, где она присутствует в проповедях некоторых из самых влиятельных священников той эпохи, видимо, она не должна казаться чересчур легкомысленной и для сцены.[21][22]

Фронтиспис к пьесе «Буря» из издания Роу. На заднем плане Просперо на острове высвобождает стихии и духов; Ариэль крутит корабль за мачту

Но, конечно, величие гения этого автора нигде не проявляется лучше, чем в местах, где его воображение получает полную свободу, а фантазия парит над человечеством, выходя за пределы видимого мира. Попытки достичь этого делаются в «Буре», «Сне в летнюю ночь», «Макбете» и «Гамлете». Из них «Буря», как бы ни ставили ее на первое место издатели его произведений, не могла быть написана раньше остальных: она кажется мне столь совершенной в своем роде, как почти никакая другая из его вещей. Можно заметить, что целостность соответствует здесь точности, необычной для его вольного письма: правда, я полагаю, он ценил ее менее всего, ибо все его достоинства были иного рода. Я вполне сознаю, что в этой пьесе он слишком сильно уходит от подобия истине, необходимого в таких сочинениях; и все же он делает это так хорошо, что человек легко верит в нечто большее, чем позволяет разум. В его чародействе есть что-то очень торжественное и поэтичное: и то, что экстравагантная роль Калибана отлично принимается, говорит о чудесной изобретательности автора, сумевшего выдумать столь необыкновенного дикого персонажа. Безусловно, это один из лучших и самых необычных гротесков, когда-либо созданных. Мнение, в котором, как мне сообщили, сошлись три великих мужа, [23]чрезвычайно справедливо. Шекспир не просто нашел в своем Калибане нового героя, но также изобрел и приспособил для него новую манеру речи. Полагаю, что среди особенных красот этой пьесы можно выделить историю Просперо из первого акта, его речь, обращенную к Фердинанду после прерывания маски Юноны и Цереры в четвертом акте и его же слова в пятом акте, где он отрекается от своих чар и решает сломать свой волшебный жезл. Эта пьеса была переделана сэром Уильямом Д’Авенантом и г-ном Драйденом, и хотя я не стану судить этих двух великих людей, думаю, мне позволительно сказать, что они опустили некоторые вещи, которые можно было бы и даже следовало бы сохранить. Г-н Драйден был почитателем нашего автора, и, действительно, он многим ему обязан, в чем легко убедиться, если читать их обоих. Отдавая должное и тому и другому, я думаю, мне не стоит опускать слова, сказанные о Шекспире г-ном Драйденом:[24]