Нужно откровенно признаться в том, что на охоте я любил только процесс охоты — добычи птицы или зверя, не отвлекаясь ничем другим. Только трофеи могли доставить мне удовольствие и вызвать хорошее настроение.
Поглядывая на улыбающегося Зимина, я про себя думал: «Чему человек радуется? В рюкзаке ни одной утки, а по его лицу можно подумать, что полный рюкзак наколотил!»
Окончив нарезать продукты, Зимин пригласил меня закусить вместе с ним. Я отказался, сказав, что уже завтракал.
Я сидел на траве полуобернувшись влево и сквозь кусты можжевельника смотрел туда, где стояли мои чучела. Зимин сидел несколько сзади меня с правой стороны. Расстояние между нами было не более метра. Внезапно я увидел стайку кряковых уток, летевшую в сторону острова. Поравнявшись с заводью, утки сделали крутой вираж и шумно опустились на чистую воду.
В этот момент меня охватил азарт. В голове промелькнула мысль: как бы Зимин не опередил меня. Не спуская глаз с подсевших уток, я быстро схватил правой рукой ружье за стволы и потянул к себе...
В этот момент раздался страшный грохот. Что-то похожее на ураган с силой вырвало из моих пальцев почему-то вдруг потеплевшие стволы ружья... И сразу наступила звенящая тишина.
Какое-то время я находился точно в столбняке. Все мои мускулы были как бы парализованы. Вот так бывает во сне, когда перед лицом грозящей опасности ты не в состоянии сделать ни шагу, не можешь двинуть рукой или позвать на помощь.
Понемногу я стал приходить в себя... В голове как молнии возникали вопросы: что случилось? что я наделал? неужели это правда? Но подсознательно я на что-то надеялся. «Нет!.. Этого не может быть! Это мне все приснилось! — думал я. — Вот стоит только открыть глаза, как исчезнет этот кошмар, это наваждение!..» Но глаза мои были широко открыты и неотрывно смотрели в стволы лежащего ружья, из которых на миг показался и растаял клочок дыма.
Не знаю, сколько времени я просидел в застывшем состоянии, не отрывая глаз от ружья и не смея оглянуться назад...
Оглянуться назад, туда, где слышались какие-то непонятные булькающие звуки, я не имел ни сил ни желания. Шея и затылок были точно схвачены стальными когтями. В голове стоял тупой звон, а от нестерпимой боли она как будто раскалывалась на куски.
Понемногу я пришел в себя. Еще не видя, я уже знал, что произошло. Медленно, медленно, громадным усилием воли я стал поворачивать свою голову назад. Мысленно я уже представил себе весь ужас картины, которую я должен был увидеть... Но то, что я увидел, превзошло все мои ожидания: как только я оглянулся, мои глаза встретились с широко открытыми глазами лежащего на земле Зимина. Они точно с укором и недоумением, не мигая, смотрели прямо на меня. Я невольно закрыл свои глаза и, лишь с трудом открыв их, смог рассмотреть все остальное: Зимин лежал на правом боку, правая рука его была вытянута в мою сторону, колени полусогнуты. Только тогда я рассмотрел большую лужу крови, которая, булькая и пенясь, увеличивалась у меня на глазах.
Мне чуть не сделалось дурно. С большим трудом я преодолел сильную тошноту и слабость, овладевшую всеми моими членами.
Раздавшийся на озере глухой звук выстрела помог мне немного прийти в себя. По-прежнему ярко сияло солнце. Слегка шумели камыши.
А Зимин был мертв.
Время шло, но мною овладела тупая апатия и безразличие. Я по-прежнему сидел на траве в ногах у мертвого Зимина, не предпринимая никаких действий.
Я чего-то ждал, чутко прислушиваясь ко всем звукам, доносившимся на остров. Мысль работала вяло. «Скоро на остров должны съехаться все охотники, со всего озера, — думал я, — заберут тело Зимина, а меня арестуют».
Дальше этого мое травмированное мышление не шло, и я вновь возвращался к исходному: ждать... ждать... Лишь позже я понял, что ждать мне нечего и некого. Едва ли кто обратил внимание на одиночный выстрел, который лишь для меня был подобен грому. Нужно что-то предпринимать самому.
Переменив позу, я встал на колени и тут обратил внимание на левую руку Зимина, на которой были часы. Они шли и показывали пятнадцать минут первого. Большая золотистая секундная стрелка стремительно бегала по кругу циферблата.
...Я принял решение начать стрельбу из ружья, надеясь этим обратить внимание охотников и привлечь их на остров. Потом, забраковав это средство, как ненадежное, решил садиться в лодку Зимина и ехать самому к охотникам. Но тут же у меня появилась сперва робкая, затем более властная и, наконец, всего меня охватившая мысль: «А что если никуда не плыть? Никого не звать? Что если убежать с этого острова, от этого страха?..»
Это была трусливая, подлая мысль. Я первое время пытался отогнать ее прочь. Но гнусное чувство самозащиты начало рисовать в моем воображении картины возмездия за мое преступление... и я сдался.
Мысль работала как бы скачками, подсказывая нужные действия: первым делом съездить и собрать чучела, захватить ружье и лодку и бегом к месту, куда приставал сегодня утром и где сейчас должна стоять лодка Зимина. На все это у меня ушло не больше пятнадцати минут.
Когда я спускал лодку на воду, мне в голову пришла новая мысль: «А что если попытаться создать такую обстановку на месте происшествия, которая говорила бы не за убийство, а за самоубийство? Ведь задел же я неосторожно, случайно, курком ружья за остатки можжевельника и произвел выстрел. Только чистая случайность, что заряд дроби вместо меня попал в Зимина».
Я быстро вернулся на место, взял из рюкзака Зимина два патрона, зарядил его ружье и, направив ствол в одинокую сосну, произвел один выстрел. После этого я положил ружье рядом с правой рукой Зимина, стволами к голове, и бегом вернулся к своей лодке, сел в нее и поплыл к берегу.
По пути я разрядил свое ружье, достал из рюкзака оставшиеся патроны и гильзы и все это выбросил в озеро. Причалив к берегу, я сбегал к избушке егеря, просунул в щель двери свою путевку и лишь после этого отправился на станцию. Домой вернулся около десяти часов вечера».
...Лизняков так же подробно рассказывал о своих дальнейших переживаниях, о муках совести за содеянное, а особенно за свое подлое малодушие. Если верить ему, то он несколько раз был на грани того, чтобы пойти в прокуратуру и заявить, но... не хватало решимости.
К тому же, как говорил Лизняков, он успокаивал себя тем, что Зимина уже не вернуть к жизни. Он знал, что по факту смерти Зимина будет вестись следствие, но о том, что может быть заподозрен другой человек, он «не допускал даже мысли». И о том, что это случилось и в смерти Зимина обвинен ни в чем неповинный человек, которому грозит наказание, Лизняков якобы узнал только накануне.
Лизняков, уже не скрывая своих слез, поведал мне о минувшей бессонной ночи, в течение которой в нем, наконец, победило чувство справедливости, и он принял решение чистосердечно признаться в совершенном им преступлении.
— Мой азарт на охоте, — говорил Лизняков, — моя преступная неосторожность стоила жизни хорошего человека. За это преступление я готов нести любое наказание. Оно не страшит меня. Больше всего меня страшит презрение родных и знакомых за мое подлое, трусливое поведение, которое чуть не привело еще к одной жертве — к осуждению невиновного человека... — так закончил свою исповедь Лизняков.
Показания Лизнякова точно совпадали с материалами дела.
...Судебный процесс над Лизняковым проходил в переполненном клубе городских охотников.
Яркую, запоминающуюся речь произнес общественный обвинитель.
В этой роли выступил известный и уважаемый в городе художник Наумов, несмотря на свои семьдесят лет все еще увлекающийся охотой и рыбалкой. В своей речи Юрий Дмитриевич метко обрисовал неприглядный облик Лизнякова, показав его как алчного мещанина, хапугу, признающего в охоте лишь материальную выгоду.
Юрий Дмитриевич гневно задел в своей речи и других, видящих в охоте лишь пустое времяпрепровождение, легкую забаву и предлог для выпивки. Крепко досталось и тем, кто легкомысленно обращается с оружием и нарушает на охоте элементарные правила поведения. Показав, к чему это приводит, Юрий Дмитриевич от имени широкой охотничьей общественности призвал очистить от подобных людей наши охотничьи организации.
